Лимонов

Внутренним распорядком колонии писать не запрещено, но на это почти не остается времени: не более часа вечером. С другой стороны, любая писанина возбуждает любопытство вертухаев, но не вызывает у них уважения, как это было в предыдущих местах заключения. И вот однажды один из таких типов, упертый и подозрительный, потребовал, чтобы Эдуард показал ему свою тетрадь. Молча, с угрожающим видом долго ее листал и в конце концов спросил: «Ты тут пишешь про меня?» В тот день все обошлось, но впредь Эдуард старается излагать более дипломатично и сдержанно, надеясь, что, когда он выйдет на волю, память поможет ему все восстановить.

5

Как рассказать то, к чему я собираюсь приступить? Слова не идут с языка, разбегаются, не желая складываться во фразы. Если вам не довелось это пережить, вы и представить себе не можете, что это такое. Я, например, не могу. Кроме Эдуарда, я знаю еще одного человека, которому выпало такое. Мой лучший друг Эрве Клерк. Он все рассказал в своей книге, написанной в форме эссе о буддизме и названной «Все как оно есть». Мне эти слова нравятся больше, чем те, которые употребил Эдуард, но говорить я собираюсь о его опыте. По крайней мере, попытаюсь.

Он прекрасно помнит момент, когда это произошло. Ничего необычного, все, как всегда. Он был занят мытьем аквариума в кабинете у одного из старших офицеров. В такого рода заведениях в кабинетах старших офицеров обязательно стоят аквариумы. Они что, все любят рыбок? А если нет, то можно ли попросить, чтобы аквариум убрали? Скорее всего, об этом просто никто не задумывается. Что до Эдуарда, то он только «за»: мыть аквариум гораздо приятнее, чем чистить сортиры. Сачком он переносит рыбок в таз, затем ведром вычерпывает воду из аквариума и моет губкой его стенки. Работая, он не забывает следить за дыханием. Он спокоен, собран, внимателен. И не ожидает ничего необычного.

Внезапно все замирает, останавливается. Время, пространство. Но это не смерть. Все вокруг выглядит по-прежнему: аквариум, рыбки, кабинет начальника, небо за окном, но ощущение такое, будто все это существовало лишь в его воображении и вдруг стало осязаемой реальностью. Возведенное в квадрат, проявленное и тут же исчезнувшее. Его втянула в себя пустота, плотная, как ничто другое, и возникшее отсутствие – более осязаемо, чем все сущее на свете. Он – нигде, и он, безусловно, всем своим существом, здесь . Его больше нет, но никогда он не был более живым. Нет больше ничего, но есть все.

Можно назвать это трансом, экстазом, мистическим опытом. Мой друг Эрве утверждает: это – похищение.

Мне хотелось бы описать все более подробно, с убедительными деталями, но чувствую, что я в состоянии лишь нагромождать бессмыслицы. Мутная прозрачность, насыщенная пустота, вибрация неподвижности – я могу продолжать в том же духе и дальше, но ни я, ни читатель не продвинемся ни на йоту. Сравнивая и описывая их опыт и слова, которые они употребляли, я могу добавить к сказанному лишь следующее: и Эдуард, и Эрве абсолютно уверены в том, что – один тридцать лет назад в парижской квартире, другой – в кабинете начальника колонии № 13 города Энгельса – поняли и испытали то, что буддисты называют нирваной . Чистая, первозданная реальность, без примеси. Глядя со стороны, можно возразить: да, но есть ли доказательства, что это не галлюцинации? не сон? не выдумки? Их нет, кроме одного, главного: те, кто там побывал, знают, что это – всерьез и что воспроизвести ни это озарение, ни его затухание невозможно.

И еще они говорят вот что: если ты похищен и вознесен на такую высоту, то у тебя остается ощущение (если ты, конечно, сохраняешь способность чувствовать), похожее на неимоверное облегчение. Желания и тоска, сопровождающие человека всю жизнь, перестают тебя мучить. Они, конечно, вернутся, испытанное тобой блаженное состояние нельзя удержать, если только ты не принадлежишь к той редчайшей касте людей, которых в Индии называют бодрствующими, утверждая, что такие рождаются раз в сто лет. Но вкус жизни без этой маеты уже известен, мы знаем от очевидцев, каково это – вкусить такого блаженства.

А потом ты спускаешься. Пережив за одно мгновение и расцвет мироздания, и его крах, ты снова падаешь в обычное течение времени. И тебя поджидает твой постылый хомут: желания и тоска. И ты спрашиваешь себя: «Зачем я здесь?» Можно, как Эрве, все последующие тридцать лет, задумчиво прислушиваться к отголоскам своего несравненного опыта. А можно, как Эдуард, вернуться в свой барак, лечь на койку и записать в тетрадь следующее:

«Этого я от себя ожидал. Я так и думал, что доиграюсь с огнем, дойду однажды до того, что воспарю над вертухаями, дубаками, супами и кашами и что неволя, что воля будут мне единым временем… Я достаточно снабжен уменьями, чтобы превратить наказание в удовольствие. Такой, как я, наверное (это предстоит еще выяснить опытным путем), может получить наслаждение и от смерти. Во всяком случае, я точно сорвался с цепи, сорвался, и что со мной сделаешь. Меня не вернуть к обычным эмоциям человека».