Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи

— Временами хандра заедает матросов, и они ради праздной забавы тогда… oui, pour s’amuser [10], — не вынимая из клюва трубки, пробормотал он, то ли оправдываясь, то ли смущаясь. Потом он проковылял пару шагов, и мы обнаружили, что ноги его опутаны, пусть и не слишком тугой, веревкой. Он неуклюже подпрыгивал и хлопал крыльями, пытаясь сохранить равновесие, хотя они, эти крылья, как раз и мешали ему ходить нормальной, а не этой жуткой хромоногой походкой. Мне стало жалко его, и я воскликнула:

— Постойте, маэстро! Я сейчас разрублю своим клювом эту веревку!

Но альбатрос от этого отказался.

Почему — я так и не поняла, хотя позднее, довольно туманно, он говорил что-то о предопределенности, кармических силах, о которых я не имею понятия, о стоической мудрости, жертвенности и о служении племени поэтов и альбатросов. А также о невозможности избавиться от власти символа (или Символа?) и о каких-то взаимосвязях между свободой воли, кисметом и — что бы это могло означать? — ананке [11].

Был он весьма ученый, это факт, но многое из его объяснений мне было непонятно, и я, из маловерия и подозрительности, даже подумала, что, возможно, он тоже разучился летать и теперь боится встать на крыло, чтобы не опозориться. Между тем, скорее всего, дело было просто в том, что к старости он стал походить на облупившуюся переводную картинку, сжился мало-помалу с ролью, когда-то, может быть, унизительной, но со временем расцвеченной яркими красками, — с тем, что он, точно так же, как и поэты, именно из-за крыльев считается на земле не совсем нормальным. Собственная индивидуальность присохла к ставшей такой знаменитой роли, как остатки бисквита к горячему противню. Так я о нем думала, но была неправа.

Мы подарили ему банку хека в пикантном соусе. Куски рыбы он проглатывал целиком и с явным блаженством.

Как бы там ни было, но курсы все-таки начались.

40. Лётная школа

Мы помогли альбатросу — которого мы называли Маэстро, Профессор или, ласкательно, Альби — забраться на одну из клеток. Свои веревки он привязал к верхней перекладине.

При первом же взмахе гигантских крыльев нас охватило безумное ликование — казалось, вспыхнул бенгальский огонь, казалось, в воздухе что-то мягко шипело, а в глубинных слоях нашей кожи побежали мурашки. Мне чудился даже запах пороха, который испускают бенгальские свечи. Приблизительно полминуты альбатрос витал над клеткой, которая вибрировала и трещала.

— Вот видите, как это надо делать! — восторженно крикнула я.

За практической демонстрацией последовали теоретические занятия. Маэстро долго рассказывал нам о вкусе соленого воздуха, об углах падения, о солнечных бликах на воде, о пассатах и ни с чем не сравнимым чувством, когда, сложив крылья, ты пикируешь вниз. Что касается последнего, то я сразу решила, что этого испытывать на себе я не буду.

Выстроившись полукругом, мы стояли у клетки, с которой излагал нам учебный материал привязанный к перекладине адмирал небес.

Я взяла инициативу на себя:

— И-и-и, раз, — подала я команду.

Вокруг поднялся просто ураган, жилы на шеях у нас набухли, все мышцы работали что было мочи. Встав на цыпочки и хлопая крыльями, мы рвались в небо.

— Вперед, страусы, вперед и выше! — подбадривал нас из своей норы крот Игэлае.

Сердца наши бешено стучали, глаза вываливались из орбит.

Но от земли нам удалось оторваться всего лишь на несколько пядей, да и то, если честно, мы скорее подпрыгивали — и это все, что нам удалось на пути от земли к облакам благодаря совершенно нечеловеческим, точнее нестраусиным, усилиям. Кто-то переживал это как фиаско, я же, когда мы рухнули наземь, чтобы отдышаться, назвала это многообещающим началом.

— Я анереву, орокс ым мителоп, — перешла я на конспиративный язык.

Кстати о криптографии. Секретные коды мы усовершенствовали, договорившись с Максико и Альби о том, что, если появится что-то суперважное и секретное, мы, стараясь не привлекать внимания, будем петь:

Шоня, Шоня, лим кожурд,
идохирп ан кожереб…

то есть Янош, Янош, мил дружок, приходи на бережок!.. Этими словами из прекрасной старинной народной баллады мы будем подавать друг другу сигналы.

Десятиминутная летная тренировка утомила нас больше, чем если бы мы восемьдесят раз обежали выгон.

— И что теперь? — несмело спросила Туска.

— Наши мышцы должны вновь привыкнуть к работе, для которой их создала природа, — объяснила я и добавила: — Они разучились работать.

— Еще немного, и мы взлетели бы под самые облака, — закончил разбор полетов Тарзан.

Ночной монолог

Помню, Кочард, пересадка… Там однажды
проезжал я, было дело —
альбатросом, перегруженным поклажей,
ковылял я неумело.

В багаже лежали сложенные крылья

и штормовка, что от соли поседела.

42. Зима. Конная статуя. Еще одна жертва. Южная Звезда