Линии Маннергейма. Письма и документы, тайны и открытия

И Густав Маннергейм дождался-таки этого назначения: в январе 1914 года. В бригаду входил его собственный полк, лейб-гвардейский Гродненский гусарский полк и гвардейская кавалерийская артиллерийская батарея. Возможно, что в Варшаве его удерживали не только служебные, но и личные интересы. В кругу польских аристократов его принимали как своего: «Мое увлечение лошадьми, спортом и охотой открыло для меня многие двери, и я попал не только в семейный круг высокопоставленных русских военных и чиновников, но и в известный своим блеском и гордой недоступностью польский высший свет. Сразу же по прибытии в Варшаву я стал членом охотничьего клуба, это был польский „Жокей-клуб“, равный лучшим клубам Лондона, Парижа и Петербурга. Невзирая на мое положение, поляки приняли меня без предубеждения. Как финляндец и убежденный противник русификации моей родины, я полагал, что понимаю чувства и точку зрения поляков в вопросах, которые можно было назвать жгучими. И все-таки я никогда не говорил с ними о политике. Они тоже никогда не нарушали этого негласного правила, некоего неписаного обета вольных каменщиков»[125].

Насчет своего убежденного противостояния русификации Маннергейм, мягко говоря, преувеличивает: он никак не проявлял тогда своих взглядов, – разве что в письмах к родным. Впрочем, на то и мемуары – прошлое трактуется в несколько ином свете. Судьба Польши не могла не вызывать в нем сочувствия, он сравнивал ситуацию своей законопослушной родины и этой всегда готовой к бунту страны: сопротивление поляков не раз жестоко подавлялось имперской Россией – как, например, восстание 1863 года при «добром» императоре Александре II, столь благосклонном к Финляндии и так любимом финнами. Положение Финляндии до тех пор было гораздо менее зависимым, но теперь чувствовалось, что это ненадолго: оправившись после потрясения, вызванного революцией, российское правительство вновь начало последовательное наступление на автономные права Финляндии. Хотя должность министра-статс-секретаря с 1906 года занимал уроженец Финляндии Август Лангоф[126], как и полагалось по финским законам, роль его с 1907 года стала почти бутафорской. Ранее министр-статс-секретарь являлся посредником между Финляндией и метрополией: обо всех делах, касавшихся Великого княжества Финляндского, он докладывал прямо государю; теперь же все финляндские дела предварительно рассматриваются российским правительством. Все новые постановления, касавшиеся Финляндии, прежде чем вступить в силу, подавались ранее на утверждение финляндскому сенату, но в 1910 году Дума приняла, а император утвердил закон «О порядке издания касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения». Отныне почти все дела, касающиеся Финляндии, подлежали рассмотрению в российских законодательных органах, и финляндский сенат фактически лишился возможности влиять на судьбу своей страны. Еще через два года подданные России получают в Финляндии права, равные с коренным населением: это касается официальных должностей, торговли и многого другого. Это нарушало все законы страны – в Великом княжестве Финляндском по Форме правления 1772 года, бывшей в силе до тех пор, в сенат могли назначаться только уроженцы Финляндии. Финляндцы чувствовали себя ущемленными, недовольство росло; возникали организации, готовившиеся к вооруженному сопротивлению.

Барон Маннергейм, хотя и следит за событиями на родине, все же искренне предан императору и к тому же не склонен приносить свою карьеру в жертву патриотическим идеям. Он живет интересами армии, жизнью свитского генерала и светского льва. Он вхож в дома самых родовитых польских аристократов: Тышкевичей, Потоцких, Любомирских. С князем Здиславом Любомирским они знакомы еще по Петербургу. С его женой Марией, урожденной Браницкой[127], барона Маннергейма связывают отношения явно более теплые, чем простая дружба. Переписка с княгиней Любомирской, начавшаяся во время Первой мировой войны, свидетельствует о близости, по крайней мере, духовной. Дружба продолжалась и после того, как судьба разлучила их. В письмах можно найти лишь отзвуки романа, на который намекают почти все биографы маршала. Разумеется, в то время и при тех обстоятельствах барон Маннергейм и его высокородная корреспондентка не могли писать о своих чувствах откровеннее. Маннергейм находился на переднем крае фронта, почта работала с перебоями, да и вряд ли эти двое хотели доверить военной цензуре свои сокровенные мысли. Поэтому послания, которыми они начали обмениваться с первых же дней войны, шли с оказией и не всегда доходили. Возможно, что какие-то, самые интимные из них, были уничтожены. Несомненно одно: Маннергейм дорожил этими отношениями, до конца жизни помнил Марию Любомирскую и хранил ее письма.