Линия фронта прочерчивает небо

Лыонг ел с аппетитом. Глядя на сестру, державшую малыша на руках, чувствовал себя не совсем привычно. Когда он уходил в армию, она была совсем еще девчонкой, а теперь у нее у самой сын. Он то и дело замечал, как Дао похожа на мать: выражением лица и глаз, изгибом бровей, походкой, манерой передергивать плечами… Она напоминала ему мать, какой та была давным-давно, когда ему самому шел пятый год, — красивой и молодой. Такой и жила мать в сокровеннейших уголках его памяти. Словно на экране волшебного фонаря, он увидал вдруг давний, далекий вечер: отец, лежа на циновке, играет с ним, а он старается усесться верхом у отца на груди; мать сидит рядом, расчесывает волосы и смеется. Больше он никогда не слышал, чтобы мать смеялась так беззаботно и весело, как тогда. Образ матери наполнил его сердце глухой, неясной тревогой. При виде сестры, прижимавшей к груди ребенка, ему вдруг открылось нечто такое в жизни их матери, чего он прежде не понимал, и он снова ощутил горечь утраты.

Он поднял глаза: да, сестра очень похорошела. Свет керосиновой лампы смягчал черты округлого миловидного лица. Щеки ее порозовели, будто тронутые румянами; губы улыбались, блестящие черные глаза из-под высокого чистого лба смотрели уверенно и прямо. Вся она словно лучилась счастьем и верой и не собиралась этого скрывать.

Неожиданно из темноты послышался стук мотора. Он прислушался.

— Вроде автомобиль?

— Да нет, кооперативная рисорушка. Она теперь работает по ночам.

— Хорошее дело!

— Бывало, в эту пору в каждом доме со скрипом запускали свои рушалки. Вернутся с поля еле живые — и давай крути жернова, не то останешься без обеда. Сколько из-за этого бывало перепалок и крику! А теперь пожалуйста — машина за одно хао[12] обрушит пять кило зерна. Получай и рис и отруби. Люди прямо не нарадуются!

Поужинав, Дао пошла в дом и уложила сына. Потом вместе с братом сидела на циновке и пила чай. Старуха с невесткой пришли и тоже присели около них. «Тетушка» Кой оказалась совсем молодой, пожалуй, еще моложе Дао. Она была высокая, стройная, вся какая-то ладная и крепкая. Рукава плотно облегали ее красивые круглые руки, на щеках горел румянец, волосы, схваченные заколкой у самого затылка, падали на плечи.

Она непринужденно опустилась на циновку позади Дао и сказала:

— Ну, у продавщицы ананасов сегодня праздник.

— Какой продавщицы? — спросил Лыонг.

— Ну, уж, это — наша женская тайна. Спросите Дао, может, она вам потом и расскажет.

Кой лукаво улыбалась. Задержав взгляд на госте, она с любопытством изучала его.

— Позвольте у вас узнать, на всех вьетнамских самолетах летают наши летчики, да?

— А кто же еще, если не наши! — засмеялся он.

— Да я и сама знаю, просто хотела убедиться. Это же здорово! А учитель в школе говорил, что реактивным самолетом могут управлять только крупные и рослые люди… Дао, помнишь американца, сбитого здесь, у нас, в мае? Он весил, наверно, не меньше центнера и был здоровенный, как горилла. АН нет, и нам это тоже под силу. Молодцы!

— Не только пилоты, но и вся аэродромная команда: инженеры, техники, рабочие — тоже наши. Нет такого дела, которому нельзя было бы выучиться. — Он снова улыбнулся.

— А знаете, в прошлом году, когда у нас свои самолеты только появились, несколько МиГов пролетело над деревней. Что тут началось в нашем бабьем царстве! Одна — наутек, другая норовит пальнуть в небо. Теперь-то уж мы привыкли: отличаем на слух, когда летят наши, а когда — «джонсоны». Жаль, надо мне уходить, — у нас в бригаде сегодня собрание. Ну, счастливо оставаться.

— Что за собрание? — спросила Дао.

— Будем обсуждать распределение продовольствия в кооперативе. Просидим небось до полуночи.

Легким, изящным движением она поднялась с циновки.

— Куда это ты собралась? — окликнула ее свекровь, которая ушла уже на покой. Кой обернулась:

— Спите, не волнуйтесь. Я иду на собрание, вернусь, наверно, поздно…

В доме было совсем тихо. Лыонг и Дао сидели рядышком около лампы. Дао, зашивая рубашку, рассказывала о последних днях матери. Тишину ночи, окутавшей холмы и деревья, нарушал только доносившийся издалека размеренный стук рисорушки. Время от времени в хлеву за домом громко вздыхал буйвол, тяжело переминаясь с ноги на ногу, и стучал рогами о перегородку, отгоняя прочь комаров.

— Я и сама не думала, что она так любила отца. Когда ей стало совсем худо, она подозвала меня и сказала: «Конечно, я должна была умереть давно, вместе с отцом. Но теперь вы оба выросли, и меня уже ничего здесь не удерживает. Я могу спокойно уйти за ним…» Когда она умерла, я впервые заглянула в ее сумку. Там были отцовские письма, которые он писал ей с того дня, как ушел в Освободительную армию Юга перед восстанием[13]. Она сохраняла их десять с лишним лет, не потеряла ни одной странички! Есть там и письма, написанные, когда нас с тобой еще не было на свете… И еще — его старая рубашка, вся в заплатах… И фотографии отца, — мама тебе их показывала когда-то.

— Она наказала нам что-нибудь?