Когда я впервые увидел мистера Линкольна, то подумал, что это самый неказистый человек, с каким я встречался.
Самый уродливый человек, какого видели мои глаза.
Самый неказистый человек, какого я видел.
Не только самый уродливый человек, какого я видел, но и самый неотесанный и неловкий в манерах и умении держаться.
Он никогда не был красивым, но теперь еще с каждым месяцем становился все более нескладным и похожим на покойника.
Пробыв пять минут в его обществе, вы забывали, что он неказистый и неловкий.
Что касается его лица и осанки, так уникально выкованных природой, то мнения об этом, казалось, зависят более чем обычно от предрасположенности наблюдателя.
Мне он никогда не казался уродливым, потому что его лицо, светившееся безграничной добротой и симпатией к человечеству, носило печать интеллектуальной красоты.
Оно светится хорошим юмором, щедростью и интеллектом, заставляет глаза задерживаться на нем, пока вы чуть ли не начинаете воображать, что оно красиво.
Соседи говорили, что мистер Линкольн покажется мне уродливым, тогда как на самом деле он самый красивый из всех, кого мне доводилось видеть.
Я никогда не видел более вдумчивого лица, я никогда не видел более благородного лица.
А какой надрыв в этом лице! — изможденном, изборожденном неисчезающими морщинами, с выражением одиночества, словно у души, до глубин печали и горечи которой не в состоянии добраться никакое человеческое сострадание. Уходя, я уносил с собой впечатление, что видел не столько президента Соединенных Штатов, сколько самого печального человека в мире.
LXIII
Когда мистер Линкольн брал цепочку и вешал на нее замок, каждое движение, казалось, требовало от него невероятных усилий.
Но дверь оставалась приоткрытой, хворь-тело его мальчика находилось внутри, и потому он, казалось, не мог противиться желанию войти в последний раз.
Спрыгнув с крыши, мы последовали за ним внутрь.
Близость хворь-тела словно поколебала прежнюю решимость мистера Линкольна, он вытащил ларь из ниши в стене, опустил его на землю.
Казалось, что заходить дальше он не собирается.
(Да и то, что сделал, тоже не собирался.)
Вот только он опустился на колени.
А встав на колени, он, казалось, не мог противиться желанию открыть ларь в последний раз.
Он открыл его, заглянул внутрь, вздохнул.
Протянул руку, поправил прядь волос.
Слегка передвинул лежавшие одна на другой руки.
Парнишка закричал с крыши.
Он совершенно о нем забыл.
Я вышел, запрыгнул наверх, повозился некоторое время, чтобы освободить его. Он был в плохом состоянии: потерял дар речи, будучи крепко опутан.
И тут мне пришло в голову: если я не могу его
И я оказался абсолютно прав: он совершенно не обезобразился ниже спины.