Лёка. Искупление

Петля распалась, остатки веревки упали на землю.

И тут же Лёку стало рвать. Она лежала на боку, одновременно плача, кашляя и извергая наружу вонючую желтую жижу.

– Чего стоишь, Петька? – вновь недовольно прикрикнул старик. – Беги за водой, а то щас в грызло дам, чтоб кумекал быстрее! Не видишь – ей попить надо!

– Так в чем же я ее принесу, воду? – не понял Петька. – Ни стакана, ни бутылки нет!

– Бутылок в урне – море! – отрезал старик. – А урны вон там! Возьми бутылку, какая почище и побольше! А воду на автовокзале, в сортире наберешь!

Петька потоптался немного, с ужасом глядя на блюющую Лёку, потом быстро пошел по направлению к автовокзалу.

Он вернулся минут через пятнадцать. Лёка уже не блевала и даже не лежала – она сидела, поджав колени к груди и обхватив их бескровными руками. Ее продолжало трясти. Слезы все еще текли по щекам.

Старик сидел рядом и ласково увещевал ее. Во время разговора он часто переходил на феню – блатной жаргон. Его руки с синими татуированными перстнями на пальцах – руки бывалого «сидельца» – говорили о том, что на фене этот человек изъяснялся многие годы.

– Ну что ж ты, доча! – говорил старик. – Разве ж так можно?! Что ж ты такое намутила?

Лёка громко всхлипнула.

– Я… Я не хочу жить! – просипела она. – Я ребенка своего убила! Я пьяная была и оставила его на улице. А он замерз. Он ведь совсем ма-а-аленький!

Последние звуки заглушили рыдания, которые тут же перешли в лающий кашель. Лёка схватилась рукой за горло, на котором был отчетливо виден сине-багровый след от веревки.

– Петька, чего стоишь! Воды дай ей! – приказал старик.

Петька отдал Лёке воду, а сам отошел подальше, чтобы не слышать отвратительного запаха, который исходил от спасенной ими девушки.

– Ребеночек замерз? – сказал старик, глядя, как Лёка пьет воду. – Хреновые дела, доча, но в петлю все равно лезть не надо! Отмочила ты, конечно… Грех это, что и говорить… Только Бог… В общем, простит Он тебя! Сердце у Него большое…

Лёка оторвалась от бутылки и подняла на старика мутные, красные, воспаленные глаза.

– Я не хочу! – прохрипела она. – Я не хочу, чтобы меня прощали! Я… Я хочу, чтобы Он меня наказал! Я умереть хочу! Я хуже всех. Я Данечку своего убила-а!..

Тут она опять зарыдала. Ее снова вырвало – водой, которую только что выпила.

– Не ори, – сказал старик строго.

Но глаза у него были добрые.

– Это горе в тебе орет, доча! Как успокоишься – дойдет до тебя!

– Я… Я не успокоюсь, – Лёка вновь припала к бутылке с водой. – Я потом – опять!.. – Она кивнула в сторону дерева.

Старик только покачал головой.

– Дура ты, доча, – сказал он. – Я ж тебе про Бога, а ты чего? Бог хочет, чтоб жизнь была, чтобы ты жила, чтобы я жил или вот Петька. Бог не прокурор, чтоб сразу наказывать. Он – Отец. Мы для Него – дети. Если б у тебя было дитё, взрослое конечно, и оно что-то натворило, а потом сказало «прости» – ты бы простила?

Ну что он такое говорит?! Нет у нее теперь никакого дитя! Ни взрослого, ни маленького.

Слезы вновь полились из глаз двумя ручьями.

– З-зачем? Зачем мне жи-и-ить?!

– А вот этого я уже не знаю, доча, – голос старика был ласков. – Но если б надо было, чтоб ты окочурилась – так уже окочурилась бы. Точно, без базара! А так – жива, хоть и в петлю полезла. Значит, не зря. Значит, ты Ему, Богу, еще здесь нужна! А зачем – не спрашивай меня. И насчет «хуже всех» – гнилой это базар, доча. Не видывала ты людей, не знаешь ты жизни! Люди – они… Как тебе объяснить… Они всякие, понимаешь? И делают всякое – и тухлое, и мазёвое. Бывает, что нормальный кореш сделает такую тухлятину! Или наоборот – мразь какая-нибудь хорошее дело сделает. Такая жизнь, доча!

Но Лёка не слушала старика. Еще минут с десять она прорыдала, а потом, совсем вымотанная, вдруг замолчала. Ее больше не рвало, она не плакала, а лишь громко всхлипывала.

Старик и Петька участливо смотрели на нее.

Прошло еще десять минут, прежде чем Лёка смогла опять говорить.

– Зачем мне жить? – спросила она старика вновь. – Для чего вы меня спасли? Как я смогу жить – теперь?!

Лёка не любила сигарет, но сейчас ее голос звучал так хрипло, будто она курила всю жизнь.

Старик пожал плечами.

– Ну что ты из меня душу вынимаешь, доча? Зачем тебе жить? Почем я знаю?! Это только Бог знает, не я. И все, все – кончай этот базар! Раз жива – значит, надо! В мире просто так ничего не бывает! Ты поживешь, оклемаешься, глядишь, потом и поймешь, зачем Господь тебя в живых оставил.

На это Лёка ничего не сказала. Она перестала дрожать, и старик решил, что ей, пожалуй, уже лучше.

– Дом твой где? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Раньше я в Большеграде жила. А теперь, наверное, нигде.

Она закашлялась. Старик понимающе покачал головой.

– Отец-мать есть?

– Нет, – прохрипела Лёка, когда перестала кашлять. – Отец умер давно, а мама – недавно. Дом пустой остался. Никто там не живет.