Лёлишна из третьего подъезда

Так с незакрытым ртом и ушёл.

А переезд продолжался.

Хлоп-Хлоп сидел на плече Эдуарда Ивановича, одной рукой держался за него, а другой помогал Лёлишне с дедушкой переезжать – нёс карандаш.

Карандаш этот Хлоп-Хлопу доверили совершенно напрасно.

Когда Эдуард Иванович спускался с пятого этажа, мартыш вёл грифелем по стене и прочертил линию до первого этажа. (В суматохе никто этого не заметил, а потом весь подъезд долго гадал, кто же из мальчишек мог так набезобразничать? И попало, конечно, Петьке, хотя он спал в шифоньере.)

А раз я вспомнил о Петьке, то надо рассказать, что он там, бедный, в шифоньере переживал.

Проснулся он оттого, что его покачивало и играла музыка.

Темнота.

Несут.

«Помер я, что ли? – испуганно подумал Петька. – А чего тогда музыка весёлая?»

И, чтобы окончательно убедиться в том, что он жив, Петька плюнул.

Живёхонек!

И сразу обо всём вспомнил, и захихикал – пусть несут! Это ему за все его несчастья – первое в жизни удовольствие.

Когда из квартиры вынесли всё, девочки помогли Лёлишне вымыть полы.

Она вручила ключи новым хозяевам квартиры.

А они отдали ей ключи от своей квартиры.

Теперь мебель запританцовывала, заприплясывала в обратном направлении.

Снова грянул оркестр – помогали переехать и тем, с кем Лёлишна обменялась квартирой.

Правда, подниматься на пятый этаж труднее, чем спускаться, но – всё равно весело.

С музыкой-то тем более!

И всем жильцам обоих домов захотелось сейчас обменяться квартирами.

– Это не переезд, – сказал дедушка, – а перенос.

Он был очень горд, потому что не уронил коробку с лекарствами. Сам принёс её на новую квартиру и осторожно опустил на табурет.

– С новосельем вас, – сказал Эдуард Иванович.

– И вас тоже, – ответил дедушка, – вы ведь у нас живёте. Значит, и у вас новоселье. Лёля, срочно валерьянки! Феноменально срочно! Я очень разволновался. От радости. Я не переношу, когда вижу так много доброты. Сердце не выдерживает.

– Не давать ему валерьянки! – вдруг строго приказал Эдуард Иванович. – Радостные волнения полезны организму!

– Да, но я привык к валерьянке, я…

– Вот именно, – тем же строгим, даже грозным тоном продолжал Эдуард Иванович. – Вы привыкли. Надо отвыкать.

– Как? – упавшим голосом спросил дедушка.

– Очень просто, – ответила Лёлишна, – отвыкай и всё. Держи себя в руках. Будь мужественным.

– Трудно это. И неинтересно. Я однажды целый день был мужественным и – устал. Разрешите мне хотя бы изредка тяжело что-нибудь переживать?

Эдуард Иванович с Лёлишной переглянулись, и она ответила:

– Не разрешаем.

Дедушка совсем растерялся.

Сел.

На коробку с лекарствами.

– Ну вот, – удовлетворённо сказал он, – вот вам и результат.

– Ты встань, – предложила Лёлишна.

– Мне теперь всё равно, – сказал дедушка и встал.

Лёлишна расправила смятую коробку и сказала:

– А теперь будем наводить порядок.

– Эй! – раздался из шифоньера знакомый голос. – Откройте! Задохнусь, чего доброго.

Открыли.

– Привет, – сказал Петька, – хотел вам помочь, да уснул.

Мог бы и сейчас помочь, нашлась бы работа, да разыгрался с Хлоп-Хлопом.

Сидели они друг против друга и дразнились.

Петька сам себе аплодировал.

А мартыш плевался.

Наша программа подходит к концу. Начинаем очередной номер

Лёг спать дедушка.

Привязанный цепочкой к батарее центрального отопления спал на подстилке Хлоп-Хлоп.

В соседней комнате растянулся на ковровой дорожке Чип.

Дедушка видел во сне, что ему снова разрешили переживать с утра до вечера.

Хлоп-Хлопу снился Петька – будто они с ним соревнуются, кто дальше плюнет.

Чипу пригрезилось: бегает он по лесу, а под каждым кустом и деревом лежит или кусочек сахару, или кусочек мяса.

А на кухне горел свет.

А за окном давным-давно была ночь.

На кухне сидели Эдуард Иванович и Лёлишна.

Они шептались.

Прыгала крышка на давным-давно закипевшем чайнике.

А они давным-давно шептались, склонясь головами над столом.

Заскулил Хлоп-Хлоп: ему нужно было в туалет.

А его не слышали.

Он заскулил громче.

Проснулся Чип и зарычал.

Дедушка проснулся, испугался и с головой спрятался под одеяло.

А двое на кухне ничего этого не слышали.

Шептались.

Чип пожалел мартыша, подошёл к нему и спросил (конечно, на зверином языке):

– Чего раскричался?

– Чего? Чего? – хныча, передразнил мартыш. – Неужели не понимаешь?

– Нет, – признался Чип.

– Я хочу, – стыдливо опустив глазки, произнёс Хлоп-Хлоп, – туда. Иди скажи им.

Чип лбом толкнул дверь в кухню, вошёл и с упрёком посмотрел на Эдуарда Ивановича.

Тот сразу всё понял, отвязал мартыша, и вскоре Хлоп-Хлоп снова спал.

И Чип спал.

А дедушка притворился, что спит.

Когда двое на кухне снова зашептались, он тихонько вылез из-под одеяла, всунул ноги в тапочки.

И неслышно подошёл к дверям в кухню.

Но от напряжения и некоторого количества страха не мог ничего расслышать.

Сквозь стекло он видел затылок Эдуарда Ивановича и лицо внучки, но ничего не слышал.

Но чувствовал, что разговор касается его.

А он ничего не слышит!

И вдруг услышал, что они замолчали.

– Входи, дедушка, – сказала Лёлишна.

– Как ты меня обнаружила? – виновато спросил он, входя.