Лёшка

— Можно идти? — Володя вытянулся, как морковка алый от переживаний, но командир, задумавшись, не расслышал его. Поднял широкое, в усах, как у моржа, лицо и, озабоченно посмотрев на Володю, сказал:

— Однако бабушке надо помочь…

— Надо бы, да, — робко поддакнул Володя, — но как?

Глаза у командира просияли:

— К девчонке пойдет девчонка!

— А у нас нет, — охладил его Володя, — ни одной.

Командир смотрел, не гася глаз.

— А мы ее сотворим! — весело сказал он.

Перед тем как примкнуть к фашистам и стать у Гитлера мелким фюрером, Опоссум подвизался в садоводстве, прививал к дичкам культурные сорта плодовых деревьев. Подвой нес на себе привой и давал плоды, какие хотелось Румеру-селекционеру. Вот он и задумал тем же методом привить к «дикому» партизанскому дереву «культурный сорт», а проще говоря, заслать к партизанам своего соглядатая. С этой целью на рынке был пойман мелкий воришка по прозвищу Бычок и доставлен к Румеру-адъютанту.

— Ты откуда? — спросил адъютант, сияя, как лампа, бритым черепом.

— С гор, — смело ответил Бычок, выставив сытую и плоскую, как блин, мордочку и подивившись на череп. А чего ему было бояться? Однажды его уже ловили. Привели в комендатуру и, узнав, что он вор, посмеялись и тут же отпустили, пригрозив, правда: у своих воруй, а наших касаться не смей, понял? Он понял и воровал только у своих, русских, «не касаясь» немцев.

— Зачем в Керчь пришел? — спросил Череп.

— Жрать! — осклабился Бычок.

— Ну и много нажрал? — усмехнулся Череп.

— Досыта! — хохотнул Бычок и, задрав рубашку, постучал по тугому, как барабан, животу. Нахально? Ну и что? Чем бессовестней он паясничал перед оккупантами, тем больше чужеземных марок перепадало в его жадные руки.

Но странно, на этот раз его развязность дала осечку. Череп, сидящий за столом, даже не улыбнулся. Наоборот, нахмурился, поджав сухие корочки губ. И вдруг ошарашил Бычка вопросом:

— В тюрьму хочешь?

Губы у Бычка дрогнули, и рот — широкий, до ушей, как у морского тезки, — растворила жалкая улыбка:

— За что… в тюрьму?..

Спросив, он хотел удариться в рев, но тут же усилием воли подавил это желание, увидев искаженное лицо офицера и предупредительно занесенный над столом тощий кулачок. Ладно, ладно, он не будет хныкать, раз это не нравится хозяину кабинета. Но за что, черт подери, в тюрьму? Он, если на то пошло, побожиться может, что ни на грош ничего не спер у немцев.

— Я у ваших не жулил, — дрожа, пробормотал он, — я у своих только.

— Все равно, у чьих, — пресек офицер, — воровать грешно. От бога заповедь: не укради! — И вдруг перекинулся через стол, в упор и с сомнением посмотрел на Бычка: — Да ты, видно, и в бога не веришь, а?

— Верю! — подхватился Бычок и, привстав, перекрестился, бормоча некогда слышанное или читанное: — Вот те крест!

Череп, судя по улыбке, розовой змейкой сверкнувшей в бледных губах, оттаял, но строгости не спустил.

— Воровство — грех, — сказал он, — а грехи замаливать надо…

— Я замолю! — угодливо поклялся Бычок. — Я сейчас вот… — И стал креститься.

Офицер, откинувшись в кресло, махнул рукой.

— Сейчас не надо. Потом! И не так…

— А как? — насторожился Бычок.

— Чистильщиком станешь — замолишь! — обронил Череп.

— Каким чистильщиком? — не понял Бычок.

— Обыкновенным, — сказал Череп. — Чистильщиком сапог.

— А, это можно, — обрадовался Бычок, решив, что дешево отделался, — чистим-блистим…

— Молчать и слушать!

Бычок присмирел и услышал такое, отчего сразу впал в уныние. Ему предлагалось на выбор или тут же отправиться в тюрьму, или, нанявшись в чистильщики, стать шпионом! Да за кем? За партизанами! Сидеть там, где укажут, и присматриваться ко всем, кто будет болтаться поблизости: к мужчинам, женщинам, детям. Особенно к детям! Дети — главное зло. Они, по мнению Черепа, и есть партизанские глаза и уши. Всюду шныряют, все слышат, все видят.

Шпионить за партизанами!.. При одной мысли об этом, Бычка бросило в дрожь. Что он, Бычок, против партизан? Рыбешка против акулы. Нет, лучше, нет… А тюрьма? «Нет» означало тюрьму. И Бычок скрепя сердце согласился на службу в гестапо. Послужит, а там видно будет. Может, в горы уйти удастся. А не удастся, так он и соврать не дорого возьмет: мол, все глаза проглядел, а праздношатающихся ни одного не приметил. В крайнем случае лучше тюрьма, чем партизанская месть. Но Череп, оказывается, и это предвидел.

— В крайнем случае, — процедил он, — если обманешь, мы тебя расстреляем.

Трус как пес: чья палка ближе, того он и боится. Немцы были ближе, и Бычок, боясь их больше, чем партизан, поклялся служить честно.