Лётчики

Разговор с ним в подвале я никогда не забуду. Я помню его почти слово в слово. Он говорил о своей любви к Родине, и такая у него была уверенность в победе, такая воля к жизни, что мы даже поражались. «Жить во что бы то ни стало, жить для того, чтобы победить проклятых фантастов», — говорил нам Николай.

Через два дня меня и Леонова заковали в кандалы и отправили в концентрационный лагерь Дахау. Николай же остался в тюрьме, и больше я его не видел».

...Печально известный фашистский лагерь смерти Маутхаузен. Десятки тысяч людей разных национальностей были здесь отравлены газом, сожжены в печах крематория. Казалось, невозможно истязать людей более садистски, чем это делали в Маутхаузене, и все же в самом концлагере, в блоке № 20 пытки и истязания достигали такой патологической утонченности, которая и не снилась кровавым инквизиторам средневековья. Вот что рассказали об этом бывшие узники блока смерти, чудом оставшиеся в живых:

«Мучения и издевательства начинались еще в тюрьме общего лагеря... Человека избивали до полусмерти, кололи иглами, пытали током. Потом его загоняли в так называемую «баню», где со всех сторон хлестали тугие струи ледяной воды, и оставляли там порой на несколько часов. После этого парикмахер простригал ему со лба до затылка широкую полосу в волосах, и голого человека выбрасывали на снег, швыряя ему вслед грязные полосатые штаны и куртку из дерюги, причем одежда эта была нарочно обработана, чтобы заразить узника накожными болезнями — чесоткой, экземой и т. д. Палками его гнали к дверям блока смерти, заставляя одеваться на бегу. Перед ним открывались двойные тяжелые двери, пленного вталкивали внутрь, и сразу же двое эсэсовцев, уже поджидавшие жертву, принимались снова избивать его.

С рассветом раздавался сигнал подъема... Промерзшие, босые, в худой одежонке, превратившиеся в живые скелеты, с телами, покрытыми коростой, нарывами, сыпью, незаживающими болячками, синяками и открытыми ранами, узники выстраивались по сотням в узком дворе — шестиметровом промежутке между бараком и стеной. Стена толщиной в метр и высотой в три с лишним метра угрюмо высилась над ними, загораживая небо, а по гребню ее на выгнутых внутрь железных кронштейнах с изоляторами тянулась в несколько рядов колючая проволока под током высокого напряжения. По углам стены с деревянных вышек на узников были направлены спаренные пулеметы и большие прожектора, которые с наступлением темноты заливали ярким светом весь двор.

Как только появлялся блокфюрер — садист эсэсовец со своей свитой, раздавалась команда «Ложись!», и одновременно с пулеметной вышки на строй узников обрушивалась мощная струя ледяной воды из шланга, сбивавшая с ног тех, кто не успел упасть. Люди валились друг на друга, а палачи проходили мимо лежащих, рассыпая удары, а то и просто пристреливая пленных на выбор. Потом начиналась «зарядка» — узников, едва державшихся на ногах, заставляли бегать, ползать по снегу или по грязи, ходить «гусиным шагом» вокруг барака по три-четыре километра без перерыва.

Многие падали и уже не могли подняться. Их оттаскивали к штабелю трупов. Смертельные удары обтянутых резиной дубинок, налитых свинцом, замертво укладывали людей. Эсэсовцы развлекались, стреляя в руки и ноги пленных, сбрасывая узников в канализационный колодец во дворе. Когда же палачи уставали и уходили, люди сбивались тесной толпой — в так называемую «печку», прижимаясь друг к другу, грея один другого жалким теплом своего полумертвого тела, припрыгивая и похлопывая товарищей. Потом эта «печка» рассыпалась, и рядом возникала другая, так что те, которые сначала были снаружи, теперь оказывались внутри толпы и могли получить свою долю тепла. А потом опять появлялись эсэсовцы...»

Сюда, в этот лагерь, в этот блок, был брошен Николай Иванович Власов зимой 1944/45 года. Изможденный, седой, в рваной полосатой арестантской одежде — таким предстал он перед Исуповым и Чубченковым, томившимся здесь уже не один месяц. Да и они изменились, видно, немало, если Николай долго разглядывал их с недоумением и болью в глазах, не решаясь признать в них товарищей по заключению в Лодзинском лагере.

— Дорогие... — только и смог растроганно прошептать летчик.

И снова все трое полной мерой пили чашу мучений и издевательств со стороны гитлеровцев. Перекинуться словом-другим они могли только, когда их случайно вместе притискивали друг к другу в «печке», или ночью, если удавалось упасть на дощатый пол вместе с товарищами. Открыто разговаривать они опасались: фашисты чувствовали приближение своего конца, и потому малейшее подозрение на заговор в блоке смертников вызывало немедленную реакцию: без всякого суда и следствия людей без жалости расстреливали на месте.