Лётные дневники. Часть 3

Отхватил вот Г. на циркулярке себе три пальца, списали, отлетался. И сразу появилось всё: семья, жена, быт, режим, дети, заботы, праздники. И ещё нет 50 лет, можно жить! Всего за три отрезанных пальца. Дурацкая логика.

Когда Ш. в 50 лет умирал от рака, он говорил перед смертью: я всё имею, и я всё готов отдать – деньги, квартиру, машину, дачу, пенсию, – за одно-единственное, за возможность хоть немножко ещё пожить!

А мы отдаём здоровье за ту пенсию. Жизнь за деньги. Через год-два авиация выплюнет тебя – в какую жизнь? Жене, детям, друзьям, ты, может, уже будешь и не нужен. Без неба ты сам себе в тягость: ничего в этой жизни не умеешь, а стимулы все осыпались. И человек загнивает.

Вот и я в сорок лет становлюсь негибким, угрюмым прямолинейным, утратившим иллюзии циником, почти мизантропом. Думал ли, идя летать, в какие тупики заведёт меня, в какие колёса затянет аэрофлотская махина? Но возврата нет. Есть одна Служба, одно Дело, один тяжкий крест. И встречая утром на эшелоне очередной рассвет, я не премину отметить: опять романтика, мать бы её так, в глаза бьёт; а мы от неё – шторкой…

Но это я так, умом. А сердцем-то чую: без неё, родимой, я жить не смогу. Без неё смена не придёт, и не идёт уже сейчас, не хочет. Ни романтики, ни той пенсии, ни тех денег молодой нашей будущей смене не надо. А чего тогда им надо? И кто же будет летать?

8.07. Слетали в Сочи. Туда – через Абакан; нормальный, спокойный рейс. Ночь с тремя посадками, конечно, дала себя знать, и мы три часа как убитые проспали в шумном сочинском профилактории, а потом кое-как встали, размялись и перед полётом отдыхали до вечера на море.

Обратный рейс подходил уже к концу, как затуманил Красноярск, а в Абакане снова нет топлива, а Томск тоже затуманил, а до Новокузнецка или Новосибирска топлива не хватает; пришлось садиться в Кемерове. Вторая ночь оборачивалась тоже тремя посадками, да ещё Кемерово с утра до вечера закрывалось ремонтом ВПП.

Только легли в гостинице, только задремали, как Красноярск открылся, нас подняли, и мы ещё полтора часа коротали в кабине, ожидая посадки пассажиров и борясь с наваливающейся вторичной усталой дремотой. Только чуть задремали в креслах, только тепло пошло по телу, как ударило по ушам; мы инстинктивно дёрнули форточки, сбрасывая наддув, – и уже пошла запись предполётной карты на магнитофон. Я проверял рули, а Лёша болтал головой с закрытыми глазами над штурвалом, пока не задело рогами по подбородку; на этом его сон кончился.

Полёт, против подготовки на земле и муторного ожидания, скоротечен, и дрёма улетучилась моментально.

Домой добрались почти к обеду; два часа я поспал, с трудом встал, дотянул до вечера и завалился в десять часов, мёртво. Летом надо много спать.

Лётчик редко мучается бессонницей.

В Пензе оренбургский Ту-134 прекратил взлёт и выкатился далеко за КПБ, к оврагу, где и остановился, свесив деформированную кабину через край. Отказ двигателя на разбеге. Все невредимы, но какой-то слабонервный пассажир через час после эвакуации вспомнил, что забыл в самолёте что-то, крайне для него необходимое, умудрился проникнуть мимо охраны на территорию, добрался до самолёта и там, свежим взглядом оценив пережитую опасность, благополучно отдал концы. Как теперь считать: авария? Катастрофа? ЧП?

Сыктывкарский Ту-134 набирал высоту, вдруг загорелся задний багажник. Пришлось срочно садиться на лес, самолёт разрушен, есть жертвы.

Сейчас иду на разбор, может, узнаю подробности.

13.07. Ту-134 взлетел из Сыктывкара, набирал эшелон, и тут появился дым в кабине. Экипаж доложил земле о пожаре во втором багажнике, выполнил экстренное снижение и развернулся обратно на Сыктывкар, запрашивая заход с прямой. Но дым усилился, пассажиры стали задыхаться, и командир принял решение садиться на лес, не дотянув 75 км до города. Самолёт разрушился, осталось в живых человек 20, в багажнике действительно обнаружены следы пожара.

Самое страшное – пожар внутри самолёта: тушить практически нечем, ну, два огнетушителя, а дым идёт в салон. У нас багажники под полом, как там определишь, где горит, если всё забито чемоданами. Это бесполезная затея, хотя для такого случая на самолёте есть кислородный баллон с маской, и бортмеханику вменено в обязанность идти искать очаг и тушить огонь тем ручным огнетушителем.

Здесь выход один: немедленно, не теряя времени, садиться, лучше на воду. Ждать, что дым сам по себе улетучится, бессмысленно: люди всё равно будут задыхаться, и уж раз что-то горит, то и дальше гореть будет. А масок на всех пассажиров на наших хвалёных самолётах пока нет.

И у них была Вычегда под боком, судоходная река, день, можно сесть, и любой катер подберёт людей, пусть по горло в воде, пусть на надувных трапах, – но остались бы живы. Но это вечное стремление лётчика вернуться, дотянуть до своего родного аэродрома…

Так погиб и Витя Фальков: под ним было полно места для вынужденной посадки, пустые, без машин, дороги, и знай он, что вот-вот должно отказать управление, тут же бы сел на дорогу или в поле.

Больше подробностей пока нет.