Липяги

Мать отмалчивается.

Всю неделю она бегает по соседкам, что-то носит, раздобывает, и глядишь — на праздник или в первый воскресный день опять зовут молодых. Идет Павел Миронович в своем черном форменном костюме; идет Марья в поневе, но без кичек. Следом бегут дети: важный, замкнутый подросток Витька, их первенец, и разряженные, с косичками девочки, очень похожие на Марью.

Выпив, Павел Миронович расстегивает пуговицы кителя и говорит:

— Ну как, споем, что ли, Ильинична?

Мать подсаживается поближе к зятю. Тот откашливается и затягивает своим высоким, красивым голосом:

Уж ты сад, ты мой сад…

Мать подтягивает ему чуть слышно. Что-то не поется матери. Голос уже не тот…

II

Работая в школе, как-то не замечаешь того, что год от года стареешь. Это потому, что с ребятами все время. Иногда смотришь на озорников, и, позабыв свои годы, самому хочется созорничать. Ей-ей, не вру!

Но что еще более удивительно — не всегда замечаешь и то, как вырастают твои ученики. Как-нибудь выйдешь на улицу — навстречу тебе свадьба. Чубатый парень рвет мехи гармоники; подвыпившие бабы, размахивая белыми платочками, отстукивают «дроби».

За гармонистом чинно идут молодые: жених в черном, невеста в белом. Следом за ними движется толпа зевак. Спросишь, чья, мол, свадьба-то? «Свету Коноплину, — скажут, — за Назарку просватали…» — «Ах, да — Света!» — узнаешь ты невесту. Узнаешь, всплеснешь руками от удивления — и все.

С девушками проще: вышла замуж — это определенная черта в жизни. Глядь, через год она уже мать. А с матерью, молодая ли она, в годах ли, встречаясь, здороваешься с поклоном…

У ребят не так просто. Хотя и у них есть она — черта, после которой наступает мужание.

…Открываешь как-нибудь дверь в школу, а на двери белеет листок бумаги. Взглянешь — приказ райвоенкомата об очередном призыве на действительную воинскую службу. «Эге! Уже сороковой год призывают?! Надо же!..»

И как вдумаешься в то, сколько призывов отслужило срок после тебя, осознаешь, насколько ты постарел и насколько выросли твои ученики. Замечаешь это не столько даже тогда, когда их призывают, сколько тогда, когда они со службы возвращаются.

Взять хотя бы того же Витьку, сына сестры. В школе он был так себе, ни рыба ни мясо. Марья наша, возможно, не первой красоты женщина, но и в ней есть характер, порода. Наша, андреевская порода: нос так нос, глаза так глаза — серые, кошачьи. И голос у нее, и хватка. Часами можно любоваться ею, когда она на ферме: сторновку ли коровам по стойлам разносит, доит ли их… Ни один мужик в работе за нею не угонится!

И Павел Миронович… Тоже характер в своем роде. Если Марья грубовата, шумлива, то зятек наш натура тонкая, поэтическая, гармонист, рубаха-парень.

А Виктор ни в отца, ни в мать. Ни отцовской поэтичности в нем, ни материной грубоватости. Никогда-то он не созорничает; все уроки выполнит в точности, как задано. Вызовешь его к доске — будто все знает. Но в ответе его нет блеска, нет выдумки. Хочется порой «порадеть родному человечку», а рука не поднимается. Больше четверки я ему по физике никогда не ставил. Другому, если он все так ответил бы, попробуй-ка снизь отметку! Он тебе сразу же парламентский запрос при всех: «А почему четверка, а не пятерка? Да по какой такой причине?» А Виктор любую отметку воспринимал как должное.

Одним словом, тихий, смирный был ученик.

Пришел срок — окончил Виктор школу. Поступил токарем в вагоноремонтный пункт. Как положено, сначала подручным, а потом и разряд получил. Получил разряд и стал себе потихоньку-полегоньку точить разные болты и гайки, что для ремонта вагонов требовались.

Еще пришел срок — призвали его в армию. Он ушел в армию, а за парту в классе сели его младшие сестренки: сначала одна, через год другая…

Как-то иду домой из школы — это уж тут, на новой квартире, — вижу: на скамеечке перед нашим домом сидит какой-то парень в солдатской гимнастерке. Я иду себе, думаю, к соседям кто-нибудь приехал. Только поравнялся со скамейкой — глядь, парень встал и навстречу мне:

— Здравствуйте, Андрей Васильевич!

Я так и остолбенел от неожиданности:

— Виктор!

— Он самый…

— Демобилизовался?

— Так точно. Сержант запаса.

— Чего ж ты в дом не идешь?

— Да там закрыто. Бабушка, наверное, с Андрейкой гуляет.

— Пойдем, я открою.

— Нет, спасибо… Я на минутку… — Виктор достает из кармана пачку сигарет, протягивает мне. — Закурите, Андрей Васильч… Заграничные, с фильтром. Я ведь в Германии служил.

Я взял сигарету. Мы закурили.

— У меня к вам просьба, Андрей Васильч, — заговорил Виктор, дымя сигаретой. — Приходите к нам сегодня вечером… с женой или один, как вам угодно. Надо же отметить возвращение! Посидим, потолкуем. Я вина хорошего привез. Придете?

Я согласился.

Прихожу вечером — стол скатертью накрыт, а наставлено-то, наготовлено всего! И водка, и вино, и закуски всякие — свадьба, да и только!

Марья у плиты хлопочет; Павел Миронович — без кителя форменного, в рубашке с позолоченными запонками — протирает полотенцем рюмки и ставит их на стол.