Липяги. Из записок сельского учителя

Я доказывал свое, сын — свое. Минут десять спорили. Кончилось тем, что Андрейка протер тряпкой игрушку и положил ее на дно ящика.

Спорить приходилось по поводу каждой игрушки. Ни с одной из них Андрейка не хотел расстаться. Бабушка успела уже подмести и прибрать в комнате, а мы все еще не покончили с первым ящиком. Наконец кое-как управились. Выбракованными оказались три небольших «бибики», у которых не было ни колес, ни кузовов, и несколько пластмассовых солдатиков, лишившихся голов и рук.

Дошла очередь до второго ящика.

Сверху лежал зайчик. Это была самая старая игрушка. Я купил зайца, когда Андрейке исполнился год. Зайка пластмассовый, с черными глазками; ушки и лапки приделаны были на резинках, и их можно вертеть так и этак.

Андрейку уже тогда больше занимали машины и самолеты. С зайчиком он играл мало; однако чуть ли не на другой же день у зайца оказались оторванными уши и все четыре лапки.

С тех пор Андрейка не видел его и не играл с ним. Все эти годы зайчик валялся в ящике, под кроваткой, вместе с такими же, как он, забытыми игрушками.

— Давай выбросим зайчика, — сказал я. — Ты все равно с ним не играешь.

— Оставим зайку, папа! — взмолился Андрейка. — Он такой хороший. Мне его жалко.

— Хорошо: выбирай что-либо одно — или ту, первую машину, или зайчика.

— Не надо ничего выбрасывать… И зайчика оставим… и бибику…

Я взглянул на Андрейку — в глазах у него слезы.

Пришлось оставить и машину, и зайчика.

Машин у Андрейки много, а зайка — один. И то, что благодаря ему, Андрейкиному, заступничеству, черноглазый зайчишка остался жив, — вызвало у Андрейки такую нежность к косому, какую он никогда ни к кому не проявлял. Он схватил игрушку из моих рук и, забыв про все на свете, побежал с нею на кухню.

Он налил воды в миску, вымыл зайчика, вытер полотенцем и, уложив его в кузов самосвала, стал возить из комнаты на кухню и обратно. Он беспрерывно гудел, подражая машине; иногда, остановившись, подправлял под зайчиком подстилку, разговаривая с ним, как с живым.

Бабушка, наблюдая за внуком, проговорила назидательно:

— Вот, ить, ребенок. А пойди — отними у него игрушку? Не больно-то просто. А попробуй в восемнадцать лет спихнуть его с велосипеда? Слава богу, председатель наш все понимает. Ему, может, и удастся, что он задумал. — Мать помолчала; протерла тряпкой вспотевшее окно и, вдруг прильнув к стеклу, радостно добавила: — Вон, ваши-то, видать, поехали…

4

Подойдя к окну, я увидел такую картину.

От школы вниз, к пожарке, шустро катил небольшой колесный тракторишко. За рулем его сидел Димка Карташов — в ватнике, треух сдвинут на самый затылок: ни дать ни взять — заправский тракторист. Рядом с Димкой сидел Бирдюк, готовый в любую минуту прийти на помощь школьнику. Позади трактора, группкой, ехали человек пять ребят — все на велосипедах.

«Пробный выезд!» — догадался я.

Мать поняла, что мне не усидеть дома ввиду такого важного события.

— Иди, иди, — сказала она. — Мы тоже сейчас уберемся и гулять пойдем с Андрейкой.

Я быстро оделся и вышел. На улице было тихо, свежо. Кое-где на затененных скатах крыш и на траве, возле мазанок, — еще лежал иней, а на ветвях деревьев уже поблескивали капли воды. От земли, в тех местах, где пригревало солнце, шел пар.

Трактора в конце улицы уже не было видно. Урчание его доносилось откуда-то снизу, с Попова переулка. «Значит, на Бугровку поехали», — решил я.

Шагая вдоль улицы, я невольно думал о разговоре с матерью. Теперь спустя два дня (я пишу вечером, в воскресенье) — я уже не припомню точно весь ход моих тогдашних размышлений. Помню только, что сначала я подумал о детях. Все мы когда-то были детьми. Однако со временем, вырастая, мы забываем об этом. Воспоминания о детстве вытесняются повседневными заботами. Лишь изредка, задумываясь о судьбе собственных детей, вспомнишь и свое детство: то, как мы росли, да как они, наши дети, растут…

…Сколько поколений липяговцев, думал я тогда, ходило вот этой тропкой. Мужики пахали землю, косили хлеб; и весь мир для них был ограничен по сути одними Липягами. Случались вражеские нашествия, бывали пожары, опустошавшие село. Но вырастали дети, и вместе с уходящими на покой дедами и прадедами забывались и татарские разорения, и пожары, и черные засухи, и чумные или оспенные моры. Забывались, — но лишь на время, ибо все эти нашествия, пожары, засухи и моры повторялись из века в век.

Так и жили липяговцы — от одной беды да до другой.

Принято считать, что каждое поколение людей приносит с собой новые понятия морали, быта, новые идеалы красоты. Оно так, если брать в совокупности все человечество. Но если исходить лишь из истории Липягов, то положения эти — пустая фраза — не более. Десятки поколений липяговцев выросли, состарились и умерли, исповедуя лишь одну мораль: как бы не умереть с голоду. Это определяло все: и уклад быта, и идеалы красоты, и мотив песен. Изба с русской печью. Здоровая баба. Грустные, как осенний рассвет, песни. Соха и серп…

И так — десятки поколений. Лишь на нашей с вами памяти все это рухнуло.