Липяги. Из записок сельского учителя

Приведет дед кобылку, нальет ей в колоду воды. Парок идет от нее на солнце и дух земной, утробный… Лошадь припадет к воде бархатными губами. Хороша водица! Тряхнет гривой от блаженства — и пошла, и пошла глотать, только мышцы на шее подрагивают.

— Будя, милая! — Дед отведет морду кобылки от колоды, погладит ладонью ее бока.

Чуя ласку, кобылка фыркнет и оглядывается по сторонам. Дед не успеет еще отвести ее от колодца, глядь — и дядя Ефрем выводит из ворот своего вороного. А там и Василий Кочергин, и Авданя. Разве устоит мой крестный против такого соблазна? Ни за что! Он не только пригонит одноглазого жеребчика, но и овец, и захудалую коровенку. Пусть, мол, все видят, какая справная у него скотина!

Любит похвастаться Евдоким Кузьмич. Но, как говорится, бодливой корове бог рогов не дает. Так и у моего крестного получалось. Никогда не водилось у него путной скотины. Подведет Авданя к колоде своего жеребчика, потреплет его по холке, а с бедного коняги шерсть клочьями летит.

— Но, Чалый, пей-напивайся, сил набирайся! — скажет Евдоким Кузьмич. И, похлопав ладонью по ребристым бокам лошади, добавит: — Вот до чего раскормил — передохнуть не может. Ничего, Чалый, жируй, покеда время! Не то задам я тебе нынче. Нынче мы с тобой раньше всех должны посеять…

Дед и дядя Ефрем стоят рядом, посмеиваются: не было еще такого, чтобы Авданя вовремя сеял и убирал.

3

И еще помнится…

Возле ефремовской мазанки на зеленой лужайке — яркая карусель бабьих понев. Праздник не праздник, хоровод не хоровод.

Бабы — в расшитых передниках, в новых клетчатых поневах; девки — с разноцветными лентами в косах. Выстроившись цепочкой, женщины тянут канат. Веревка перекинута через блок, пристроенный над срубом колодца. Там командуют мужики. То и дело слышится звонкий голос Василия Кочергина:

— Взяли! Пошел, пошел!

Бабы, пересмеиваясь, бегут вдоль улицы, волоча за собой канат.

— Стоп! — Василий Кочергин подхватывает бадью, доверху нагруженную серым илом.

Мужики берут бадью, оттаскивают в сторону и, опрокинув ее, ударяют по деревянному днищу колотушкой.

На поляне, посреди лужицы мутной воды, горы песка и ила.

На солнцепеке белеет щепа: дядя Ефрем обтесывает топором коротышки-бревна. В сторонке, ближе к мазанке, высятся новые венцы сруба.

Лето.

Мужики отсеялись, прибрались в поле. Настала пора чистить колодцы…

В старину липяговцы берегли и блюли колодцы, как святыню.

Как что — так от избы к избе тревожная весть: «Кошка в нашем колодце! Нечистый, видать. Святить теперь надо!»

Весь день бегают друг к дружке бабы: шушукаются, что-то носят в подолах. Смотришь, на другой день после обедни по улице чинно шествует отец Александр. Он в рясе, в черном клобуке вместо шляпы. Рядом с ним, семеня короткими ножками, спешит дьячок. В руках у него дымящаяся кадильница.

Следом за ними идут кучкой бабы.

Вот отец Александр подошел к колодцу, молча взял из рук дьячка кадило. Тем временем бабы достали из колодца бадейку воды, поставили ее на край сруба. Батюшка помашет над бадейкой кадилом, что-то прогнусавит себе под нос. Дьячок отопьет глоток воды, скажет: «Освящен!» Распрямившись, потрогает бородку и добавит: «Хороша водица»…

Бабы стоят в сторонке, шепчутся: еще бы не быть ей хорошей, водице-то! Каждая по десятку яиц отнесла дьячку за освящение колодца.

Отец Александр не склоняется над бадейкой: для виду помашет еще кадилом вокруг сруба, изгоняя нечистый дух, да пошагает обратно домой, с богом, как говорится.

Колодец освящен.

Опять можно из него воду брать. Щи варить. Картошку мыть. Скот поить. Ребят обстирывать…

4

Это раннее детство.

А в раннем детстве все представляется нам в розовом свете. Оно вечно для нас, как сказка, как сон.

Иное в яви, во всей сознательной жизни. В жизни с водой и с источником ее, колодцем, связаны грустные воспоминания.

Сколько мозолей у наших липяговских баб от колодезных цепей! Сколько их недолюбило, состарилось раньше времени из-за этих самых колодцев!

Часто, внеся ведра с водой в избу, мать вздохнет и скажет с болью:

— О господи! За какие такие прогрешения послал ты мне этот тяжелый крест?!

Мать до замужества жила на Низовке. Низовские огороды задами выходили к Липяговке. И вода, и речка были там близко. Иное дело на нашем порядке, на Кончановке. Вдоль косогора по самой хребтине его жмутся друг к дружке серые, крытые соломой избы. Ни палисадничка возле них, ни заборчика, только высятся, как стражи, развесистые ракиты. Могучи, высоки их кроны. Но выше крон, выше князьков изб и риг то тут, то там вознеслись в поднебесье журавли колодцев. Перевес у них составлен из двух-трех длиннющих хлыстов. Рассоха, посреди которой закреплен перевес, — из отменного дуба. Ей-ей, в нем верных два обхвата!

И на низах у колодцев журавли. Но разве то журавли?! Рычажок из коротенькой березовой жерди; к концу ее на сыромятном ремешке ведерко привязано. Махнул два раза — дзинь! — полна бадейка!

Не то на нашем порядке.