Липяги. Из записок сельского учителя

Нелегкая бабья доля сразу же обрушилась на Груню и надломила ее.

Казалось бы, все у молодых со временем наладилось. Осенью вернулся из больницы Пашка Перепел. Он еще прихрамывал на больную ноту и ходил с костылем, но начал помаленьку возиться, хлопотать возле сторожки. Грунька с поля прибежит, ему помогает: братья ее придут подсобят. К зиме и стекла в избе вставили, и печку сложили, и завалинку из глины смазали. Одним словом, появился у молодых свой угол.

Не знаю, когда они перебрались в него окончательно: осенью я уехал в город учиться. Вот приезжаю зимой на каникулы, иду как-то утром к колодцу за водой, вижу: баба какая-то незнакомая бадейку достает. Ватник старенький на той бабе, голова повязана серым полушалком.

Подхожу ближе — и захолодел весь: Грунька ведь это! Только как же свернуло ее за какие-то там полгода! И не узнать девки.

Подошел я. Поздоровались. Я ей про новоселье что-то говорю, а она мне в ответ:

— Ох, уж это новоселье! Не новоселье, а слезы одни. Печку сложили — дым не в трубу, а в избу все норовит. Так и топлю по-черному. Кто ж печку зимой перекладывает?

Она с двумя ведрами к колодцу пришла. Одно налито, другое нет.

— Давай помогу, соседушка… — Беру пустую бадейку, начинаю опускать.

А Груня стоит напротив и как-то застенчиво поджимает руки на животе. Понял я, беременна. Да что уж, разве это ладонями прикроешь! Да и зачем прикрывать?

Стал я выливать воду из бадейки в ее ведро и говорю шутя:

— Чем наш порядок хорош, что ни стадо тут не гоняют, ни машины не ездят. Карапузам у нас раздолье!

— Оно и видать, какое раздолье! — отвечает Груня. — Из-за одной воды руки скоро отсохнут…

— А ты что ж сама бегаешь? Муженек молодой, пусть носит.

— А где он, муженек-то? — Груня неловко улыбнулась. — Уселся в санки да разъезжает по селам со своим ящиком…

— И как же ты одна?

— Ничего, управлюсь.

Грунька подхватила ведра и пошла тропкой к дому< Я проводил ее взглядом. Нелегко, видать, ей. Встанет затемно, воды принесет, печку истопит — и в колхоз на работу бежит. Намотается за день, вернется домой, а тут прибраться надо, поросенка, кур накормить.

Когда б ни встретил я Груню, всегда она грустная. Черные глаза ее погасли, запали, а в них тоска невысказанная. «А где мой Пашок беспутный? Может, в каких-нибудь Выселках теперь… обучает танцевать такую же глупенькую, как и я…»

Одной жить — все бы еще ничего.

Но пошли дети.

Когда я приехал в деревню не этим, а другим летом, то на поляне перед Груниным домом ползал крохотный перепеленок. Мальчик был черноглаз, в мать, но белоголов, как отец.

Яслей в колхозе не было, и Грунька вертелась, как белка в колесе: и в поле бежать надо, и малыша одного оставить боится. Все подбрасывала его соседским старухам, те и приглядывали за малышом. Но когда уж очень суетно с ним становилось, уговаривали Груню, чтобы она в бригаду не ходила, дома осталась.

Но Груня о том и слышать не хотела.

Не знаю, чем приворожил ее наш отец, но она стала самым надежным его «кадром». О таких, как Груня, Василий Андреевич говорил с гордостью:

— Это закоренелая колхозница! На такую можно положиться!

«Закоренелыми» отец называл тех, кто навсегда связал свою судьбу с колхозом. Такие, как Груня, не уедут в Каширу, не убегут на шахты.

А Пашка Перепел?

Пашка появлялся редко. Заявится, пощебечет — и был таков.

Ни кола, ни двора вокруг избы, а он весь вечер на крыше с антенной возится — радио устраивает. Или сядет на завалинку, гармошку на колени — и давай наигрывать разные вальсы из кинофильмов.

Как милы, как дороги были для Груни эти скупые побывки его! Сразу она молодеет; сарафан новый, может, им же, Пашкой, в подарок привезенный, наденет; косу, неделю не чесанную, переплетет заново с лентами; и такой молодой, такой красивой вдруг станет — невеста, да и только! Подружек позовет. Отобьют дроби, вальсы покрутят и разойдутся затемно.

А утром чуть свет, прогремит по пыльной улице таратайка. Это Пашка Перепел Со своими жестяными коробками покатил. Прогремит таратайка — и снова неделю, а то и две подряд кручинится Груня.

Так и шла она, жизнь.

Груня работала в колхозе, а Пашка, беспутный муженек ее, разъезжал по округе со своими жестяными коробками. Считанные ночки в родной избе ночевал. И трудно было понять, как это случалось, только, что ни осень, Грунька, как говорят бабы, «чижалела».

Тем самым днем, когда началась война, она родила четвертого.

10

Грунька родила поздно вечером. А часами десятью раньше, в полдень, муж ее, Пашка Перепел, был призван в солдаты. Он забегал к ней утром — она лежала еще в палате, — обещал прийти в обед, но так и не пришел. Не пришел он потому, что вместе со всеми другими липяговцами Пашку Перепела подстригли, помыли, переодели в солдатскую форму и погрузили в эшелон. И поздним июньским вечером, когда на жестком топчане нашей районной больницы Грунька родила, эшелон этот находился уже в Ряжске, в ста километрах от Липягов. Из Ряжска их, Пашкин, эшелон прямым ходом двинулся на Вязьму, в самое пекло.