Лирическая палитра

Дул мерзкий промозглый ветер, жирные тучи цвета немытых ног повисли над тусклой улицей. Болел локоть, стыли пятки в мокрых насквозь ботинках. Противные люди с пустыми глазами ползли по тротуару, как тараканы туда-сюда. Ничего, до дома еще минут сорок. Он напишет записку — пусть мама не обижается — так надо. Напишет, как всех прощает, как любит ЕЕ — пусть возьмет на память плеер — новый «Сони» — он сам на него заработал летом, а старый, польский — останется двоюродной сестренке — они бедные. Коллекцию пивных жестянок — мальчишке из квартиры сверху, кассеты «Несчастного Случая»… кому бы их оставить… Он вздрогнул, оторвавшись от сладостных мыслей — что-то теплое на миг прижалось к его ноге. Щенок. Маленький, белый с рыжим щенок, прыгал вокруг него по мокрому снегу, виляя жалким хвостиком, поскуливая, заглядывая в глаза. Ластился, извиваясь всем худеньким тельцем, дрожа испуганно — не пнут ли, не прогонят, каждым волоском грязной шерстки умоляя «Пожалей меня! Приласкай, накорми, согрей!» Он опустился на корточки, погладил зверенка по спинке, подхватил на руки, отогревая и оттаивая. — Ничего, маленький, сейчас… Ну не плачь, не плачь… Блин, накормить нечем! Где-то рядом — он точно помнил — киоск с хот догами. Деньги… деньги… Та чертова десятка — слава богу, не успел вернуть! — Подожди меня, я сейчас! Он пустился назад по улице. Киоск оказался совсем рядом. Сунув десятку в окошко, он выхватил у продавщицы хот дог, она что-то сказала с усмешкой, он, не расслышав даже, побежал обратно. Щенок никуда не делся. Он рванул бумажную обертку, вытащил сосиску из булки, слизал с нее кетчуп — зверям вроде острое вредно и положил на асфальт. — «Горячую собаку» — замерзшему щенку. Поешь и пойдем домой. Щенок терзал сосиску, давясь и повизгивая от радости. Он смотрел на белую спинку зверенка и думал, что же сказать маме. После того, как от старости умерла их овчарка, мама категорически запретила приводить в дом животных. «Ничего, она хорошая, она все поймет и полюбит… как же я его назову…» — думал он, механически отщипывая кусочки от булки, которую все еще держал в руках — «Или пусть мама сама… Мама?!» С края тротуара снизу вверх на него смотрела собака. Точная копия щенка, только выросшая вдвое. И насколько щенок казался нервным, настолько собака была спокойна. Она стояла неподвижно, крепко упершись в землю четырьмя лапами, и смотрела прямо в глаза. Взглядом мамы. Мудрым, уверенным, все понимающим и все прощающим. Он никогда — даже в кино — не видел такого взгляда у зверя, но не испугался. Наоборот — ему стало уютно и даже будто тепло. Он наклонился и протянул собаке остатки булки: — Возьми…те, пожалуйста. Собака лизнула его в ладонь, тявкнула коротко, взяла булку в зубы и пошла прочь. Щенок, повиливая хвостиком, затрусил следом. Он постоял еще с минуту, вслушиваясь в себя. Стыд, злость, обида истаяли в нем, как этот снег под солью. Появилась радость. Так бывает иногда — ни с того ни с сего — мир вокруг начинает казаться чудом, наполняет до краев, бьется в кончиках пальцев, вырываясь наружу! Домой, скорее домой! Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в лицо прохожим, он буквально влетел в метро, пропрыгал вниз по эскалатору, успел в закрывающиеся двери поезда. Автобуса ждать не стал, рванул пешком. На минуту задержался у двери — не мог попасть ключом в замочную скважину. Дома никого не было — как хорошо! Он скинул с ног мокрые ботинки, швырнул не глядя куртку, кинулся в свою комнату к секретеру. Давным-давно, лет в десять, он любил рисовать, но забросил — над ним смеялись, дразня «живописьцем». Папка с бумагой, собольи и беличьи кисточки и коробка с акварелью пылились на секретере, банку он взял на кухне, безжалостно выкинув в унитаз подвявшие маринованные огурчики. Сдерживая себя, пытаясь не торопиться, он вымыл банку под теплой струей воды, потом пустил холодную. Плеснул в лицо — остудить пылающие щеки. Наполнил банку до половины, отнес в комнату. Открыл коробку с красками, вдохнул знакомый, отливающий медом запах. Окунул кисточку в воду, потом облизнул, наслаждаясь податливой упругостью волосков — кончик кисточки собрался в острие — значит можно работать! Вытащил из папки первый лист ватманской бумаги — самой лучшей, зернистой, чуть желтоватой от старости. Первый штрих — золотисто-оранжевый, цвета ее волос… Он рисовал долго, откидывая в сторону заполненный лист и тут же выхватывая из папки новый, не замечая, как темнеет в комнате, не слыша телефонных звонков. В мире были — он — и бумага — и послушная кисть, соединившая их. Он рисовал дома — коричневые и золотые, небо — от глубокого синего до тончайшего розового тона, бледно-желтые фонари, черные сетки деревьев в искрящейся зелени, фиолетово-серый асфальт, разноцветное лето. Он раскидывал по бумаге людей похожих на птиц и собак с человечьими лицами, строил башни и наводил мосты через реки. Он рисовал ЕЕ — всю, как видел, и на портрете ОНА улыбалась, чуть наклоняя голову, и кажется любила его… Он не запомнил, как уснул за столом, в тихой комнате, снова пропахшей красками. Поздно вечером его разбудила мама…