Лирик против вермахта

- Что молчишь? Ссышь? Я бы тебя, сука, сам шлепнул, - голос танкиста едва не звенел от ненависти. Ножом можно было резать. – Не хочешь? Я ведь уже труп! Б…ь, я уже сдох… Обрубок, кусок дерьма… Понимаешь, мне уже нет… Помоги.

Жуткое зрелище. Как такое терпеть? Но надо терпеть, сквозь зубы, но терпеть.

- Нельзя, нельзя так, - сквозь зубы отвечал Мишка, перехватывая ладонь танкиста. –Терпи… Э-э-э…

А что он еще мог сказать? Он, пороха не нюхавший, танкисту, боевому командиру, многократно горевшему в боевой машине? Как он мог его успокоить? Какие найти слова?

- Потерпи…, - как попугай, повторял одно и то же.

Прекрасно понимал что толку от его слов никаких. Только хуже делал. Танкиста аж корежить начало, словно приступ начался.

- Потерпи немного.. Э-э-э…

Не было таких слов, что могли бы его сейчас успокоить, примирить со своей судьбой. Просто не было. Или…

- Э-э…

Где-то в закоулках его памяти что-то шевельнулось. Это было что-то очень важное, свежее.

- Есть, есть такие слова… в песне…

Мозг «старого» поэта, хранивший огромное число песен прошлого, настоящего и будущего, тут же выдал нужное.

- Танк подбит, танк разбит, - начал Мишка говорить речитативом, постепенно повышая силу голосу.

Люк заклинило и ясно,

Что душа в огне сгорит,

Дай Бог, чтобы не напрасно.

За броней, ревущий бой,

А внутри вдруг стало тихо.

И звенит в ушах покой,

А вокруг бушует лихо[1].

Не нужно его успокаивать, нельзя его успокаивать. Ведь, летеха еще воевал. Перед его глазами еще стоял прицел боевой машины, где застыла угловатая коробка немецкого панцера. И хриплым от ярости голосом он еще кричал «огонь», «огонь», «огонь»!

- … Дернул люк, толкнул он люк,

Из последних сил, что было.

Скрежет стали рванный звук,

И все в памяти застыло.

А танкист едва дышал, замерев без движения. Слушал так, как никогда не слушал. Ведь, это про него, про его ребят, про его танк. Марлевая повязка на его глазах покрывалась влагой, а он скрипел зубами.

- Дым души, кромешный ад,

И уже с дыханием туго.

Только мысли за ребят,

Может вырвались они из круга…

Мишка пел, уже не сдерживаясь. Чуть с хрипотцой ломающегося голоса, чувствуя, что это уже не слова, не песня, а боевая молитва. Закрыл глаза, отрешившись от всего, что вокруг его окружало.

- А его тащил мед. брат,

Из пылающей машины.

Обгоревший лейтенант

Материл вражины мины…

И закончив песню, парень открыл глаза. Хотел подняться, но его рука была зажата в руке танкиста. Крепко, со всей силы.

- Кхе..Кхе, - прохрипел раненный, подтягивая парня к себе. – Браток, спасибо… Совсем ведь про меня… Мы тоже вдарили по нему, а он все равно прет. Мы снова, а он прет… Осколочным, бронебойных больше не было… А потом и нам прилетело… Санька вытолкнул меня из люка, а сам там остался…

Руку парня еще сильнее сжал. У Мишка аж слезы от боли выступили.

- Спасибо, браток. Спасибо. Мозги мне вправил…

Когда же Мишка все встал и подошел к двери палаты, то вновь увидел недавнюю картину. В коридоре было не протолкнуться от людей, усиленно теревших глаза.

- Опять ты! – не успевшего опомнится, Мишку вдруг выдернули из толпы и поставили перед начальником госпиталя. –Хватит с меня! Что за нарушение режима?! Ну-ка, шагай за мной! Живо! Оправлю тебя туда, откуда пришел…

[1]Хит «Танкист – Летёха» Сергей Войтенко, Денис Майданов, Константин Бубнов - поиск Яндекса по видео (yandex.ru)

Глава 10. Я же не специально, они сами пришли

***

Тот июльский день Константин Симонов запомнил на всю свою жизнь, что во многом определяющим повлияло на дальнейшую его писательскую карьеру. В тот день глубокой ночью его привезли в витебский госпиталь из Могилева, где он был в качестве корреспондента прикреплен к фронтовой газете Западного фронта «Красноармейская правда». Редакцию газеты как раз эвакуировали из полу окружённого Могилева, когда его ранили. Поэтому и пришлось добираться до ближайшего фронтового госпиталя в Витебске.

Все произошло утром, когда его только-только сделали очередную перевязку и поставили какой-то укол. Медсестричка, что была в палате, как-то странно вела себя, на что Симонов сразу же обратил внимание. У нее были заплаканные покрасневшие глаза, которые она то и дело промакивала платочком.

- А теперь полежите, - быстро проговорила она и тут же упорхнула, словно ее в палате и не было никогда.

Константин покачал головой, провожая ее взглядом. Не успел даже спросить девушку, что случилось. Хотя к чем? Наверняка, кого-то из близких ранили или, не дай Бог, убили. К чему бередить ее раны?

Кивнув сам себе, он подошел к открытому окну. Так хотелось курить, что пухли уши. Только достал портсигар (как и фронтового корреспондента, сигареты у него водились), как вдруг что-то привлекло его внимание.

- Чего это? Смеются что ли?

Он удивленно посмотрел на соседа по палате - угрюмого капитана, сосредоточенно писавшего письмо.

- Ого! - вырвалось у него, когда где-то рядом раздался аж взрыв хохота. Ржали так заразительно, что стало очень любопытно. - Что это там у нас, интересно, за веселье?