Лирика

Я - никто.
Я никогда никем не буду.
И захотеть стать кем-нибудь я не могу.
Но мечты всего мира заключены во мне.

Окна квартиры моей,
Квартиры одного из миллионов тех, кто бродит
по свету и не ведает, кто он такой
(Ну, а если бы даже и знал, что узнал бы?),
Выходят в таинственность улицы, по которой
беспрестанно снуют люди,
На улицу, которую разом не постичь, как ни старайся,
На улицу, до невозможности реальную,
до таинственности определенную,
Где под оболочкой камней и людей скрыта загадка,
Где смерть покрывает плесенью стены, а виски -
сединой,
Где Судьба громыхает телегой Всего по дороге
в Ничто.
Я повержен сегодня, как будто мне правда открылась.
Я безгрешен и ясен, как будто готовлюсь ко смерти,
И разорваны узы родства с окружающим,
И как будто в прощальный миг замелькали вагонами
поезда
Этот дом и вся улица,
И гудок отправления отозвался в моей голове,
И дрогнули нервы, и лязгнули кости.

Я разделен сегодня меж непреложностью
Лавки табачной на той стороне - она существует
снаружи -
И ощущением - все это мнимость - оно существует
внутри.
Неудача во всем.
Я решенья не принял, и Все обернется Ничем.
Как учили меня,
Я вылез из окна с задов дома
И в поле пошел, и намеренья были велики.
Ну, а в поле - трава да цветы да деревья вдали,
Попадутся же люди - такие ж они, как везде.
Возвращаюсь. Уселся на стул. Ну-с, о чем же
подумать?

Как могу я узнать, чем я буду, когда неизвестно,
что есть?
Тем, что думаю я? Но я думал стать тем-то и тем-то!
Но на свете есть столько людей, размышляющих
так же,
И поверить мне трудно, что столько на свете людей.
Гений? В эту минуту
В сотне тысяч голов зародится в мечтании гений
не хуже,
А в историю не войдет - верней всего! - ни один.
От грядущих триумфов останется кучка дерьма.
Нет, в себя я не верю.
В каждом сумасшедшем доме есть безумцы,
наделенные уверенностью,
А я, ни в чем не уверенный, я истинней их или нет?
Нет, не только во мне...

В скольких мансардах или не мансардах
Сидят в этот час самозваные гении?
Сколько высоких, чистых, светлых устремлений -
Да, высоких, и чистых, и светлых -
И, быть может, вполне осуществимых,
Никогда не увидят дневного света,
не достигнут слуха людей?

Мир - для тех, кто родился его покорить,
А не для тех, кто мечтает об этом, хоть и
с полным правом.
Я вымечтал больше, чем Наполеон завоевал.
Я прижал к груди род людской крепче, чем Христос,
Я разработал доктрины, которые Канту не снились.
Но я есмь и останусь, наверно всегда, человеком
с мансарды,
Хоть живу и не там.
Я останусь навеки "не родившимся для этого",
Я останусь навеки "тем, кто имел основания...",
Я останусь навеки тем, кто ждет,
что ему распахнется
калитка в стене, изначально лишенной калитки,
Тем, кто, в курятнике сидя, гимн Бесконечности пел,
Тем, кто Господа глас услыхал в глубоком колодце.
Верить в себя? Нет. И в ничто другое.
И на воспаленную мою голову обрушивает Природа
Свое солнце, свой дождь, ветер,
ерошащий мне волосы,
И все прочее, что придет или должно прийти,
а может и не прийти.
Сердечники, рабы далеких звезд,
Мы завоюем мир, не встав с постели,
Потом проснемся - как он тускл и мрачен,
Потом мы встанем - мир уже чужой,
Из дома выйдем - мир окажется Землею,
а к ней в придачу -
Галактика, и Млечный Путь, и Бесконечность.
(Ешь шоколадки, девочка,
Ешь шоколадки!
В них заключена вся мудрость мира,
Кондитерская наставляет лучше, чем все религии.
Ешь, маленькая, грязная девчонка!
О, если б я мог так самозабвенно, так истинно,
как ты, жевать конфеты,
Но, золотистую фольгу сдирая, я мыслю
И шоколад роняю наземь, как выронил когда-то
жизнь свою.)
А что останется от горечи сознанья, что я никем
не буду? -
Стремительная скоропись стихов,
Парадный вход, ведущий в Бесконечность.
Но я, по крайней мере, посвящаю бесслезное
презренье самому себе,
И я, по крайней мере, благороден хотя бы в том
движении, которым
Швыряю ветошь самого себя в бесстрастное течение
событий
И без сорочки дома остаюсь.
А ты утешительница!
Тебя нет и поэтому ты утешаешь,
То ли греческая богиня, задуманная
как ожившая статуя,
То ли римская патрицианка, невыносимо благородная
и несчастная,
То ли прекрасная дама трубадуров, разряженная и
изящная,
То ли маркиза восемнадцатого столетия, оголенная
и недоступная,
То ли кокотка, знаменитая во времена наших отцов,
То ли неведомое мне современное - сам не знаю,
кто ты,-
Но кто бы ты ни была, в каком бы обличье ни явилась,
если дано тебе вдохновить меня, вдохнови!

Ибо сердце мое вычерпано до дна.
На манер заклинателей духов заклинаю себя самого -
И ничего не нахожу.
Подхожу к окну и с непреложной ясностью вижу
улицу,
Вижу лавки, вижу тротуары, вижу катящиеся
автомобили,
Вижу живых, покрытых одеждой существ, бегущих и
сталкивающихся,
Вижу собак - они тоже и несомненно существуют,
И все это гнетет меня, словно приговоренного
к ссылке,
И все это - как и все вообще - чужеземное.

Я пожил, я выучился, я полюбил, я даже уверовал,
Но нет такого бродяги, кому бы не позавидовал
сегодня
лишь потому, что он - это не я.
Гляжу на лохмотья, на язвы, на притворство
И думаю: должно быть, ты никогда не жил, не учился,
не любил и не верил
(Потому что вполне возможно, ничего этого не делая,
создать реальность всего этого),
И, должно быть, ты всего лишь жил-поживал,
как ящерица, у которой оторвали хвост,
А что такое хвост для тех, кто ящерицы ниже?

Я сделал из себя, чего и сам не знал,
А то, что мог бы сделать из себя, не сделал.
И выбрал домино себе не то,
В нем приняли меня совсем не за того, а я
не отрицал и потерял себя.
Когда же маску снять я попытался,
Она так крепко приросла к лицу, что долго ничего
не выходило.
Но все же я сорвал ее и, в зеркало взглянув,
Увидел постаревшее лицо.
Я пьян был и не мог надеть костюм, который раньше
мною не был сброшен.
Я маску сбросил, уснул в швейцарской,
Как безобидный пес по милости привратника.
Чтоб доказать возвышенность свою,
я допишу историю.
О музыка,- стихов моих бесполезных основа,
Вот бы найти тебя, обрести тебя,
А не стоять перед табачной лавкой,
Сознание того, что существую, швырнув себе под ноги,
как коврик,
Как коврик - о него споткнется пьяный или телок,
украденный цыганом,
Не стоящий на рынке ничего.

Но вот хозяин к двери подошел и стал у двери.
Я на него гляжу вполоборота, и затекает шея
И, может быть, еще сильней - душа, томящаяся от
непониманья.
Умрет он. Я умру.
Уйдет он от разложенных товаров, я от стихов уйду.
Настанет день, его товары сгинут, когда-нибудь
умрут мои стихи.
Потом умрет и улица, где помещалась лавка,
Умрет язык, на котором написаны стихи.
Умрет, вращенье оборвав, планета, где все это
происходило,
А где-нибудь в галактиках иных подобное человеку
существо
По-прежнему будет создавать подобия стихов и стоять
у подобия витрины,
Одно всегда напротив другого,
Одно так же никчемно, как другое,
И невозможное так же нелепо, как действительное,
И тайна глубины так же непреложна,
как тайна поверхности,
Всегда одно или другое или ни того, ни другого.

Но вот заходит в лавку покупатель (за сигаретами?),
И на голову мне обрушивается благотворная
действительность,
И я, убежденный и очеловеченный, обретаю силы,
и привстаю,
И пытаюсь записать стихи, в которых говорю совсем
обратное.

В раздумье над листом бумаги я закуриваю
И вместе с ароматом дыма наслаждаюсь
освобождением всех мыслей.
И слежу за струйкой дыма, как за дорогой верной,
И в этот миг, как чувственник-знаток,
Смакую освобождение от всех спекуляций
И соглашаюсь с тем, что философствование есть лишь
следствие дурного настроения.

Потом, откинувшись на спинку кресла,
Опять курю.
Что ж, покурю, пока Судьба мне это позволяет.
А если бы женился я на дочери моей прачки,
Наверно, счастлив был бы.
И подымаюсь с кресла. Подхожу к окну.
Выходит человек из лавки. (В свой кошелек
пересыпая сдачу?)
Да это же Эстевес, мой знакомый. Он напрочь
метафизики лишен.
(Хозяин лавки снова у дверей.)
И тут, как будто вдохновленный свыше, Эстевес,
оборачиваясь, видит меня.
И машет мне рукою на прощанье. И я ему кричу:
"Прощай, Эстевес!"
И мироздание воссоздаю уже без идеала, без надежды,
Хозяин лавки шлет улыбку мне.

(Перевод А. Богдановского)