Лирика 30-х годов

Даже в «чисто» лирических стихах Твардовского («Друзьям», «Поездка в Загорье», «За тысячу верст» и др.) думы и переживания поэта неизменно связаны с жизнью его односельчан, его народа:

За тысячу верст
От любимого края
Я все мои думы
Ему поверяю.

Эта абсолютная нераздельность чувств, забот и мыслей поэта от жизни своих героев свойственна и другим молодым поэтам 30-х годов: А. Прокофьеву, Я. Смелякову, Б. Ручьеву, Б. Корнилову, А. Суркову, Н. Рыленкову, Н. Дементьеву и другим. Поэтому в их лирических стихах почти отсутствует столь драматически звучавший у многих поэтов 20-х годов мотив разлада с народом, неприкаянности и напряженных поисков своего места в жизни. Этим поэтам присуще чувство хозяина и созидателя, уверенности в своей необходимости и причастности к общенародным делам. Поэтому преобладающие мажорные интонации в их лирике не были искусственными. Однако общность мироощущения вовсе не делала их поэзию однообразной и однолинейной.

Сразу же после выхода первых стихотворных сборников Прокофьева («Полдень» и «Улица Красных зорь» — 1931) критика заметила свежий, задорный тон поэтического голоса молодого поэта, щедрую земную многоцветность красок и высокий эмоциональный накал его стихов. Героическая, революционная тема, радостное чувство обновленной земли, на которой поэт ощущает себя хозяином, обнаруживались в его стихах в таком обильном потоке народных речений, оборотов, припевок, картин, сельских праздников, бытовых сцен, занятных историй и т. п., что, казалось, сама жизнь сильных, крепких, озорных, жизнерадостных людей ворвалась на страницы его стихов. Мир поэта и объективный мир его однокашников и односельчан переплелись, их невозможно отличить.

Над моей окраиной небо ниже.
День — суров, а светлый вечер — тих.
Я живу вдали. Когда увижу
Великолепных родичей своих?

Младших братьев — токарей по хлебу,
Незнакомых с горькою молвой,
Дядю, подпирающего небо
Мертвой, непоклонной головой.

Вот он, древний идол из Олонца,
Красногубый, темный и сырой.
У него в гостях сегодня солнце
Село в красный угол как герой.

Прокофьев щедро, легко и свободно «включает» в стихи богатый народно-поэтический репертуар северной русской деревни: песню, частушку, прибаутку, поговорку, сказку, былину, каламбур. «Как во нашей, во деревне», «Песня», «Ой, шли ли полки», Песни о Громобое, «Не ковыль-трава стояла», «Сказание о премудром попе», Песни о Ладоге, «Развернись, гармоника», «Былинная», «Матросы пели «Яблочко», — одни эти и многие другие названия стихов Прокофьева говорят сами на себя. Подавляющее большинство его стихотворений — либо несет в себе песенно-частушечные ритмы и образы, либо является по существу своему песнями. Не только внешние признаки (песенные зачины, повторы, размеры) дают основания относить их к песням, но вся художественная структура, образная содержательность. Причем в отличие, например, от песен Исаковского, идущих чаще всего от лирической протяжной народной песни, или в отличие от песен Суркова, связанных с героическими революционными песнями, песенность стихов Прокофьева опирается на малые, так сказать, полулирические (чаще всего юмористические) песенные жанры — частушку, припевку, речитатив, анекдот, прибаутку. Благодаря глубокому освоению частушечно-песенных традиций поэзия Прокофьева приобрела ту неповторимую оригинальную окраску, которая позволяет по первым строкам произведения почти безошибочно узнавать его автора.

Прокофьев отнюдь не стилизатор, как иногда считают критики: он настолько широко и виртуозно владеет богатствами народной поэзии, так переплавляет ее образы, мотивы, так трансформирует ее художественные принципы, что часто невозможно выделить те или иные элементы фольклора и в то же время невозможно представить себе иное решение темы, чем то, которое дает поэт. Поэтика народной лирики, особенно частушки, близка Прокофьеву прежде всего по причине органической народности его таланта и своеобразия творческой индивидуальности.