Лирика

Но вот гляжу в себя – и сердцу ясно,

Что в пламени уже заметен лед.

Сменить привычку – говорит народ

Трудней, чем шерсть! И пусть я сердцем гасну,

Привязанность в нем крепнет ежечасно,

И мрачной тенью плоть меня гнетет.

Когда же, видя, как бегут года,

Измученный, я разорву кольцо

Огня и муки – вырвусь ли из ада?

Придет ли день, желанный мне всегда,

И нежным станет строгое лицо,

И дивный взор ответит мне как надо.

СХХIII

Внезапную ту бледность, что за миг

Цветущие ланиты в снег одела,

Я уловил, и грудь похолодела,

И встречная покрыла бледность лик.

Иных любовь не требует улик.

Так жителям блаженного предела

Не нужно слов. Мир слеп; но без раздела

Я в духе с ней – ив мысль ее проник.

Вид ангела в очарованье томном

Знак женственный любовного огня

Напомню ли сравнением нескромным?

Молчанием сказала, взор склоня

(Иль то мечта?), – намеком сердца темным:

"Мой верный друг покинет ли меня?"

CXXIV

Амур, судьба, ум, что презрел сурово

Все пред собой и смотрит в жизнь былую,

Столь тяжки мне, что зависть зачастую

Шлю всем, достигшим берега другого.

Амур мне сердце жжет; судьба готова

Предать его, – что мысль мою тупую

До слез гневит; вот так, живя, воюю,

Мученьям обречен опять и снова.

Мечта возврата нежных дней поблекла,

Худое к худшему прийти грозится;

А путь, мной проходимый, – в половине.

Надежд (увы мне!) не алмазы – стекла

Роняет, вижу, слабая десница,

И нить мечтаний рвется посредине.

CXXX

Нет к милости путей. Глуха преграда.

И я унес отчаянье с собою

Прочь с глаз, где скрыта странною судьбою

Моей любви и верности награда.

Питаю сердце вздохами, и радо

Оно слезам, катящимся рекою.

И в этом облегчение такое,

Как будто ничего ему не надо.

И все же я прикован всем вниманьем

К лицу, что создал ни Зевксис, ни Фидий,

Но мастер с высочайшим дарованьем.

Где в Скифии, в которой из Нумидий

Укроюсь, коль, не сыт моим изгнаньем,

Рок отыскал меня, предав обиде!

СХХХI

О, если бы так сладостно и ново

Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна,

Вздыхала и печалилась она

В раскаянии сердца ледяного.

Чтоб влажный взор она не так сурово

Ко мне склоняла, горестно бледна,

Поняв, какая тяжкая вина

Быть равнодушной к жалобам другого.

Чтоб ветерок, касаясь на бегу

Пунцовых роз, пылающих в снегу,

Слоновой кости обнажал сверканье,

Чтобы на всем покоился мой взгляд,

Чем краткий век мой счастлив и богат,

Чем старости мне скрашено дыханье.

CXXXII

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он – любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им пленен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже

Блаженство. "Страсть", "страданье" – тот же звук.

Призвал ли я иль принял поневоле

Чужую власть?.. Блуждает разум мой.

Я – утлый челн в стихийном произволе.

И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу – с самим собой в расколе,

Не знаю. В зной – дрожу; горю – зимой.

CXXXIII

Я выставлен Амуром для обстрела,

Как солнцу – снег, как ветру – мгла тумана,

Как воск – огню. Взывая постоянно

К вам, Донна, я охрип. А вам нет дела.

Из ваших глаз внезапно излетела

Смертельная стрела, и непрестанно

От вас исходят – это вам лишь странно

Вихрь, солнце и огонь, терзая тело.

От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами

Как солнце, Донна, а огонь – желанье.

Все это колет, ослепляет, глушит.

И ангельское пенье со словами

Столь сладкими, что в них одно страданье,

Как дуновенье, жизнь во мне потушит.

CXXXIV

Мне мира нет, – и брани не подъемлю.

Восторг и страх в груди, пожар и лед.

Заоблачный стремлю в мечтах полет

И падаю, низверженный, на землю.

Сжимая мир в объятьях, – сон объемлю.

Мне бог любви коварный плен кует:

Ни узник я, ни вольный. Жду – убьет;

Но медлит он, – и вновь надежде внемлю.

Я зряч – без глаз; без языка – кричу.

Зову конец – и вновь молю: "Пощада!"

Кляну себя – и все же дни влачу.

Мой плач – мой смех. Ни жизни мне не надо,

Ни гибели. Я мук своих – хочу…

И вот за пыл сердечный мой награда!

CXXXVI

Что ж, в том же духе продолжай, покуда

Небесного огня не навлекла!

Ты бедностью былой пренебрегла,

Ты богатеешь – а другому худо.

Вся мерзость на земле идет отсюда,

Весь мир опутан щупальцами зла,

Ты ставишь роскошь во главу угла,

Презренная раба вина и блуда.

Здесь старики и девы Сатане

Обязаны, резвясь, игривым ладом,

Огнем и зеркалами на Стене.

А ведь тебя секло дождем и градом,

Раздетую, босую на стерне.

Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.

CXXXVII

В мех скряга Вавилон так вбил громаду

Зол, мерзких преступлений и порока,

Что лопнул он; богов стал чтить высоко:

Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу.

Жду правых дел, – нет сил, нет с мукой сладу:

Вот нового султана видит око,

Придет и оснует (дождусь ли срока?)

Един престол и даст его Багдаду.

Кумиров здесь осколки в прах сметутся,

Чертогов тех, что небесам грозили,

Вельможи алчные огнем пожрутся.

А души те, что с доблестью дружили,

Наследят мир; тогда узрим – вернутся

Век золотой, деяний древних были.

CXXXVIII

Исток страданий, ярости притон,

Храм ересей, начетчик кривосудам,

Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом,

Весь – ложь и зло; был Рим, стал Вавилон.

Тюрьма, обманов кузня, где закон:

Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом,