Лирика, голос

В каждом парчике, на всяком бульварчике
Девки-ласочки катают колясочки,
Ходят пары, выбирают подарочки,
Покупают каолиновые масочки.

А в составе каолина —
Глина, глина, глина, глина,
Клетки тела, вечный хлеб,
Очень общий отчий склеп.

У пруда над лаптопами скайперы
С третьим миром ведут разговорчики.
На Мясницкой по крышам снайперы,
Пляшут пальчики на затворчике.

К ин-агу (агу! агу!) – к ин-аугурации
Шелестят дежурные рации,
Горожане в обнимку с плакатами
Сожимаются стальными пикетами.

Ребенок плачет, агу, агу,
Светила светят, нутро мурлычет,
Москва стоит, ярославна кычет,
Иду, куплю творогу.

Сегодня больно богатый выбор,
Как будто город доел и вымер.

«Топ-топ, шоп-шоп…»

Топ-топ, шоп-шоп,
Старый девичий озноб.
Дайте мне немного денег,
Чтобы стало хорошо б!

За хрустящие пакетики,
За цветные этикетики,
За акриловые гладкие алым лаком ноготки —
И за гладкий бок,
И за гладкий лоб,
За воронку тупой тоски.

Плохо живется женскому живому,
Женскому живому трудно выживать.
Лучше живется дому нежилому,
Бо нежилое труднее прожевать.

Никакая старость, никакая страсть
Ничего не могут более украсть.
Никакая нежить, алчущая жить,
Ничего не в силах более вложить

В то, что стало достоянием тления,
То, что стало состоянием таяния,
В уплывающие очертания,
Тело тления – дело пения.

«Суббота и воскресенье горят, как звезды…»

Суббота и воскресенье горят, как звезды.
Шипит и пенится бузина.
У железнодорожного переезда
Общественная стена.
За нею плит сырые во мгле холсты
И лунная вишенка
И мелко-мелко ставимые кресты
Теснее, чем вышивка.
Сюда собакам желтым легко трусить,
Старухам чесать песок,
Огромным женщинам биться и голосить
И в камень втирать висок.
Но это дни, одинаковые, как пни,
Как пара моих колен:
Одно глазеет на солнце, второе лежит в тени,
И то, и другое – тлен.
Но это ночи, когда посреди оград
Рятует народ крапив
И ласковый май заходит в свой вертоград,
Слезой его окропив.
А между ночью и днем, рукой и рукой
Тысячесвечный, нечеловечный, вечный
Покой.

«Паникадило растет, как древо…»

Паникадило
Растет, как древо – корнями в купол.

По-над руками,
По-над платками, воротниками.

По-над плечами,
И храм стоит, как пирог огромный,
Вовнутрь свечами.

Народ теснится,
И за спиною
– До Херувимской, за Херувимской —

Людская масса
Воды и духа, души и мяса
Стоит стеною, морской волною,
А я в толпе со стыда сгораю,
Зане лицо у меня свиное,
И это знаю.

Но сердце тоже подходит к Чаше
И возвращается – вряд ли краше,
Но именины
Неотменимы.

Жизнь жительствует,
Портной шительствует.

«Зелень-зелень, моя птица…»