Лис

Пока мать рассказывала, Елена Викторовна ловила себя на том, что ее вовсе не удивляет эта история. Женская колония, самодеятельность, какой-то спектакль к Восьмому марта. Роман с молодой заключенной, которая ставила этот спектакль. Отец дал этой бабе положительную характеристику, добился досрочного освобождения. Через месяц после ее выхода на свободу уволился и уехал в неизвестном направлении. Оставил деньги и записку, мол, прости, полюбил другую, «по зову сердца» начинает жизнь с нуля. Мать не подавала на развод, пока дочь не уехала в Москву. Первые годы приходили какие-то письма, переводы, посылки. Сначала из Новосибирска, потом из Хабаровска. Письма мать рвала, не читая, посылки отправлялись обратно к отправителю: ничего им не надо от иуды. Елена Викторовна заметила, что мать выпустила из перечня возвращенных вещей переводы, но уточнять не стала. Какая разница? Помолчали.

– И что, обязательно тебе это знать было? – спросила, наконец, с горечью мать.

Что ответить? Жалко маму, которую против воли пришлось толкнуть в ранящее прошлое. Елена Викторовна сказала, мол, благодарна, что в детстве мать берегла ее от этих подробностей, но благодарна и сейчас, когда открылась правда. Она действительно чувствовала благодарность – в самом разочаровании, в подтверждении худших опасений. Сейчас ей необходимо это разочарование: клин, как говорится, клином! Бегство отца разрушало все иллюзии по поводу Виктора Ближева, несостоявшегося возлюбленного, мужа, отца ее детей. Она остановила этот парад неверности. Она остается одна, больше ее не предаст никто.

•

Ночью снился остров, окруженный иссиня-черными волнами. У берега качалась черная галера-пентеконтор, таращившаяся огромным нарисованным глазом. Несколько воинов гуськом двигались к скале. Глаза у мужчин были той же формы, того же цвета, что нарисованное око корабля. Отовсюду дышала опасность: одни волны набрасывались на другие, на острове раздавалось странное пение, то ли девичье, то ли птичье. Казалось, воины крадутся на собственное заклание. При этом все происходящее выглядело во сне удивительно комично.

Проснувшись, Тагерт чувствовал, что движение из сна не прекращается. Привидевшиеся воины и каменистый берег не исчезли, он продолжал думать о них. Черный большеглазый пентеконтор плыл по черно-бирюзовым волнам, весла слаженно взлетали и погружались в пенящиеся водовороты. Глядя на спутников в вагоне метро, Сергей Генрихович невольно искал и находил лица, напоминающие героев сна. Вечером, стоя у окна, он угадал, почти услышал высокий недовольный голос, который сказал: «К одной жене цепями Гименея, к другой – стрелой Эрота я прикован». Тагерт оглянулся. В комнате никого не было, но все же здесь кто-то был. Сергей Генрихович вынул из стопки чистую страницу и фразу записал. Подумал и добавил: «И так стрела мне эта надоела, что о цепях я, кажется, скучаю». Две строчки были хороши, захотелось прибавить к ним начало и продолжение.

Лампа освещала руки, подбородок, контур ноздрей. Стрелы Эрота, цепи Гименея. Кто это мог сказать? Любой греческий бог, не считая этих двух. У каждого имелась супруга и десятки романов с богинями, нимфами, смертными девами. Тесей, который бросает на острове Ариадну? Но где там Гименей? Да, на Ариадне женится Дионис: там не только любовь, но и брак с первого взгляда. Тесей, Тесей… Одиссей. Одиссей? Почему бы нет? Долгое возвращение домой, Сцилла и Харибда, циклоп, остров сирен, Пенелопа и женихи. «К одной жене цепями Гименея, к другой – стрелой Эрота я прикован». Цепями – к Пенелопе, стрелой – к Калипсо. Или к Цирцее. Тагерт встал из-за стола и обнаружил, что на листе бумаги, помимо двух строчек, нарисована маленькая галера с раскосым глазом на носу.

С этого дня жизнь разделилась на два потока. Первый бежал в обычном русле: четыре дня в неделю – поездки на Зоологическую, семинары, консультации. Но по дороге на работу и с работы он наносил на бумагу строки, то взбегающие в гору, то ползущие с горы. Первый листок зарастал сорняками черновика, темнел буреломом зачеркиваний, слова пробивались сквозь пыльную бурю помех. Второй лист перебеливал сказанное на первом, но чистовика и здесь никогда не получалось. И только по третьей странице стекал через пороги стихопад реплик. Поезд рвался сквозь подземный грохот, а греческие корабли летели по винно-пурпурным волнам, герои несли околесицу, признавались в любви, спорили, превращались в животных и обратно в людей, раздражали богов и приносили им примирительные жертвы. Жизнь не раздваивалась, но удваивалась, прежде Тагерт и не догадывался, что она бывает настолько полна. Иногда, написав забавную реплику, он хохотал, и пассажиры в метро уважительно смотрели на него, как на опрятного сумасшедшего.