Лис

В церкви вел службы поп. Маленький такой, невидный. Было ему лет около сорока, но до сих пор в нем осталось что-то детское, беззащитное — то ли в неловкой фигуре, то ли в открытой тонкой шее, то ли в близоруком прищуре. Он носил очки, от которых у него к концу службы слезились глаза. Борода его была небольшой и редковатой. Иные батюшки, глядишь, еще в семинарии с бородищами до пупа похаживают, а у этого только к сорока годам и отросла. Здоровьем он был не то чтобы слаб, но очень за него боялся. И когда его вызывали посреди дождливой ночи в соседнюю деревню причастить умирающего, он долго укутывал горло шарфом и всегда надевал галоши. Потом раскрывал на пороге зонт, садился в телегу и говорил мужику, приехавшему за ним: «Ты бы, братец, как-нибудь побыстрее, что ли, а то …» — у него была привычка не договаривать фразы. Мужик, перекрестившись, встряхивал вожжами, а он читал про себя молитву на счастливый путь и, вздыхая, устраивался поудобнее на мокром сене. Еще у него была привычка, идя вдоль стены или забора, постукивать по ним чем-нибудь, хоть зонтиком, хоть рукой, будто ощупывая дорогу. Крестьяне подшучивали над ним за глаза: «Аль, ослеп у нас батюшка-то? Как теперь служить будет? Ну да ничего, может мы когда подскажем, а где, может, сам придумает».

И голоса у него тоже особого не было, разве иногда только, когда распоется, лицо раскраснеется, глаза заблестят, тут и голос прорезается, и весь приход после службы говорит:

— Батюшка-то сегодня, ох, разошелся. Пел, аж дрожал.

И хотя случалось такое редко, но именно за такие моменты и любил поп свое дело. После таких служб он весь день ходил веселый и чистый, как первый снег. Всем улыбался, за грехи на исповеди особо никого не журил и молился вечером с особым усердием и любовью.

Поп, тяжело дыша, тащил по ступеням котел с книгами. Этот коридор с лестницей был проделан в стене церкви и вел на крышу. По нему ходили редко — незачем, только если крыша прохудится или купол с крестом вычистить надо. В коридоре кругом были вороха пыли, которые священник задевал широкими рукавами и подолом рясы. Паутина, толстая от набившегося в нее мелкого сора и похожая скорее на водоросли, висела на его голове и плечах. Поп покраснел от натуги, переставляя котел со ступеньки на ступеньку. Он шумно отдувался, поминутно останавливался, опираясь на свою ношу.

— Тух-тух. Тяжело. Спаси Господи.

Свечки он с собой не взял — обе руки были заняты, а потому щурил близорукие глаза, немного испуганно вглядываясь в темноту, еле разбавленную редким светом снизу, откуда он пришел. Котел глухо бухал по камням. Звук отдавался от стен и метался по проходу грузной совой. Человек останавливался, робко прислушивался и, убедившись, что за ним никто не идет, шел дальше. Вскоре он забрался на самую крышу, где было совсем темно и душно от нагретой жести. Поп за что-то запнулся и чуть не упал, грохнув котлом об пол.

— Разбился? — раздался озабоченный голос из темноты.

— Ох-ох, — еле слышно от испуга вымолвил человек. Неловко зашарил по карманам в поисках спичек.

— Кто здесь? — только потом сообразил спросить.

Спичка зажглась, осветив сидящего в углу под самой крышей Лиса. Как и человек, он был весь в паутине с пылью, но не был таким испуганным, а наоборот, улыбался широко, во весь рот. Человек отшатнулся к стене. Бес состроил невинную рожицу.

— Ты что, испугался?

Тот молчал, не в силах произнести ни слова.

— Что ж ты молчишь-то, будто утки язык у тебя съели?

Лис подождал немного, но ответа не последовало. Сокрушенно покачал головой.

— Ну, перекрестись, что ли. Может, полегчает.

Спичка догорела. Поп бросил ее на пол, обжегши руку. Боль привела его в себя. Он последовал совету беса, перекрестился и застыл, прислушиваясь. Лис тоже замер. В коридоре повисла тишина. Ничего не услышав, поп уже решил, что отогнал от себя нечисть и повеселел.

— Помогло? — раздался заботливый шепот «нечисти».

— Ох, — только и смог сказать человек, и еще сильнее вжался в стену.

«Это наказание мне за грехи. Знать Господь испытывает крепость мою в вере. Позволил дьяволу наслать на меня наваждение. Сейчас страсти начнутся», — решил. Он зажмурился, и стал читать про себя молитву. Время шло, а страсти все не начинались.

Лис, видевший в темноте, устал от безделья, залез рукой в котел, и зашелестел там книгами. Священник заволновался, открыл глаза, но все равно ничего не увидел.

— Тебе чего там надо? Не трогай.

Бес что-то невнятно пробубнил в ответ, шурша страницами.

— Положи на место, тебе говорят.

Спички он выронил и беспокоился в темноте беспомощный. Лис бормотал что-то, вздыхал, наконец, положил книги обратно.

— Ничего не понимаю.

— Дураком родился, дураком и помрешь. Прости, Господи, — пробормотал он шепотом. То, что ничего страшного не происходило, очень обрадовало его, даже страх прошел.