Лиса. Личные хроники русской смуты

Заявившийся с обходом Чингисхан недовольно скривил губы и, сощурив и без того узкие глаза, предложил «расплатиться натурой». В подтверждение серьёзности намерений тут же облапил широкий Людмилин зад и, небрежно сдвинув стоявшую на столе закуску, подсадил на него не ожидавшую такого напора подчинённую.

— Ну что, Милка, может, и в самом деле побалуемся? Родишь стране ещё одного мусульманина, а отец-президент тебе за сироту, на бедность, «Материнского капитала» подбросит!

— Пошёл на хер!!! — испуганно взвизгнула Людмила.

— Тогда плати… — развёл руками улыбающийся Чингисхан. — Пятьсот рублей!

Делать было нечего. Отпихнув не дававшего прохода мздоимца, Людмила слезла со стола, оправила задравшуюся юбку и, отвернувшись, полезла за заначкой… Пока она, заслонясь спиной, чертыхаясь и досадуя, отсчитывала назначенную Чингисханом пятисотку, тот времени зря не терял: уселся на полуразобранную постель, по хозяйски налил себе полстакана водки, выпил, удовлетворённо крякнул и с самодовольным выражением лица захрустел огурцом.

«Сволочь!!!» — привычно отметила это дело Людмила.

По сложившемуся обыкновению полученный от визита Чингисхана стресс она снимала водкой.

Брезгливо отодвинув залапанный начальником стакан, она взяла немытую после чая чашку и на два пальца плеснула в неё из початой водочной бутылки. Привычно, махом, опрокинула в себя отдававшую сивухой жидкость. Поморщилась, выдохнула. Поковырявшись в остывшей картошке, раздражённо отбросила пластмассовую вилку в сторону и с отвращением сплюнула прилипшие к языку и зубам чаинки. Настроения закусывать не было.

Людмила заглянула в чашку, выловила пальцем несколько оставшихся в ней чаинок и, стряхнув их прямо на стол, повторила процедуру распития. Размяв пересушенную сигаретку, закурила.

Приближалась предпоследняя за эти сутки станция. Захолустный провинциальный городок. Ожидать на такой станции шального, при деньгах, но без билета, пассажира — было бы глупо. Но и глупо потерянных денег было жаль.

Докурив сигарету, Людмила раздавила испачканный алой помадой окурок в пепельнице и, наскоро поправив перед зеркалом «боевой» окрас губ, решила, что стрясёт отданные Чингисхану деньги с первого же попросившегося к ней в вагон пассажира.

Со дня смерти матери прошёл год. Пора было ставить памятник. Чтобы не хуже, чем у других. Чтобы по-людски…

* * *

Поезд подходил к перрону на такой скорости, словно и вовсе не собирался останавливаться. И на этой скорости в толпе встречающих нужно было выхватить взглядом фигурки двух напряжённо замерших стариков.

Девушка, объявлявшая по вокзальной трансляции прибытие поездов, привычно перепутала начало нумерации вагонов. Наверное, была в очередной раз влюблена.

Увлекаемый только начавшим сбавлять ход локомотивом вагон пронёсся мимо растерявшихся родителей в дальний конец платформы.

— Мама-а-а-а! — закричала перепуганная Лиса, оттеснив проводницу и по пояс высунувшись в открытую дверь. — Бегите, мама! Быстрее! Не успеем!

Господи… и они побежали…

Старая, но ещё сохранившая следы былой красоты, женщина рванулась что было мочи за уходящим вагоном, волоча одной рукой тележку с огромной, набитой домашними гостинцами сумкой, а второй придерживая и направляя под локоть своего слепого мужа. Их порыва и скорости хватило на два или три шага. Потом отец наткнулся на кого-то и остановился, еле удержавшись на ногах, Тележка и вовсе вывернулась из маминых рук и упала, перегородив половину платформы…

Тем временем проводница опустила ступеньки и встала в дверном проёме тамбура, загораживая дорогу рвущемуся спрыгнуть на ходу подростку — внуку бегущей по перрону пожилой пары. В глазах отпечатались наполнявшиеся ужасом и слезами глаза мамы…

Следующий эпизод занял считанные минуты, но потом, в силу сопровождавшего его стресса, почти начисто стёрся из памяти. Лиса смутно помнила, как они с сыном наспех поцеловали маму, обменялись с ней сумками с гостинцами, подхватили отца с двух сторон, и… по-бе-жа-ли…

На губах остался солоноватый привкус с маминых щек…

Мама перед этим плакала.

Опомнились они уже в купе, когда поезд, чертыхнувшись выпущенным из тормозной системы воздухом, тронулся с места.

Любопытствующие попутчики заслонили собой всё свободное пространство, и воздуха в маленьком закутке плацкартного купе не стало. А ведь хотелось дышать! Вернее, отдышаться.

Посыпались вопросы…

«Это твой папа?»

«Красивый, э»…

«Дай бог здоровья»…

«Слепой, да?»…

Проводница сама по себе, безо всякой просьбы, принесла чай, но от денег за него наотрез отказалась.

* * *

— Здравствуй, па! Мокрый какой… Давай, я тебя переодену! Ну, мама на тебя и напялила! Как на северный полюс…

Отец беспокойно задёргался и наотрез отказался что-либо с себя снимать. Ни одна из полудюжины последовавших друг за другом попыток не привела к положительному результату.

— Па, ну чего ты упрямишься? Ведь мокрый весь! Давай хоть пиджак снимем?

И так расшатанные нервы готовы были в любую минуту отреагировать на необъяснимую родительскую строптивость слезами. Слезами, в которых смешались жалость, любовь, нежность, отчаяние и долгая, очень долгая разлука.