Лиса в курятнике

Он и понять не успел, когда и как попался.

Просто вдруг оказался на земле с рассеченною ногой. Рана была неглубокой, Стрежницкий все ж не хотел убивать дурака, однако выглядела жутко и боль причиняла изрядную. Это он по себе знал распрекрасно.

Шрам бы остался…

Взмахнул платком судья. Секунданты бросились со своих мест, и целитель отлип от старого дуба, потянулся. К раненому он не больно спешил…

Боровецкий выл, хватаясь за ногу.

Кровь лилась.

Крови было вообще много, и вид ее заставлял секундантов морщиться. А уж Боровецкий и вовсе ошалел… ему доводилось убивать других, но никогда-то он не думал, что и сам смертен.

— Успокойся. — Стрежницкий убрал саблю и присел. — Не смертельно…

— Ты… — И без того не больно красивое лицо Боровецкого исказила гримаса ярости. — Это ты виноват… все… все должно было быть иначе… все…

Эта мысль всецело им завладела.

Зрачки расширились.

Дыхание оборвалось.

А в следующее мгновение Боровецкий дернулся всем телом. Стрежницкий успел отшатнуться, но… Последнее, что он помнил, — грохот, от которого заложило уши…

И яму.

Ту самую яму в лесу. Вывернутая сосна, корни которой торчали из земли. Желтоватая шуба листвы. И гладкие скользкие стенки. Он летел в эту яму, кувыркаясь, и главное, что не было Михасика, готового прикрыть собой. Пули осиным роем спешили следом, и Стрежницкий знал — догонят.

Ему не жить.

Ему…

После было возвращение. И мрачный Штриковский, которому выпало быть секундантом, а значит, докладывать начальству, как вышло так, что опытный агент попался в дурацкую по сути своей ловушку.

— Лежи, — буркнул он, неловко поправляя подушку. И взгляд отвел. — Боровецкий помер. Сердце стало… целитель пытался… сказал, что из-за травки… перебрал… урод…

Стрежницкий мысленно согласился.

Но говорить у него сил не было.

— В лицо пальнул… пистоль аглицкий, для скрытого ношения… тебе повезло, пуля в глаз вошла, но слабая. — Штриковский вздохнул тяжко и произнес: — Пистоль у него в руке рванул… тебя того еще… осколками посекло чуток. Наш-то подлатал, но как оно срастется…

— Хватит болтать. — Целитель оттеснил Штриковского. — Ему покой нужен, если, конечно, вы хотите, чтобы он в принципе восстановился…

Штриковского выгнали.

А Стрежницкому ослабили путы обезболивающего заклятия и увеличили интенсивность регенерационного.

— Живучий ты, засранец, — с каким-то непонятным восторгом сказал целитель. — Прислать кого?

Стрежницкий прикрыл глаза.

Кого?

Не вовремя он Михасика отпустил. Тот бы понял, что делать… а тут… все болело. И боль была изматывающей, нудной, она то наплывала, то отступала, позволяя думать, только мысли путались. А потом возвращалась яма.

Скользкие края.

Влажная глинистая земля, мешанная с прелой листвой.

Им повезло не замерзнуть.

И глина залепила раны, не дала истечь кровью. Земля… он был еще молод, но все одно тянул силы, каким-то чудом разделяя их с Михасиком. И тот дышал… ему было страшно, как никогда в жизни, ни до, ни после той ямы. Казалось, что если Михасик перестанет дышать, то и сам Стрежницкий умрет.

— Дурно выглядите, — сказал кто-то, вытаскивая из кошмара. И Стрежницкий скривился, а скривившись, вспомнил, почему делать этого не стоит. — Лежите уже… мне сказали, что вы почти померли…

Рыжая сидела у кровати.

Откуда она взялась?

В платьице своем сереньком с двумя рядами пуговичек, которые смотрелись почему-то не скромно, а весьма даже вызывающе. И воротничок этот беленький. Манжетики.

Коса до пояса.

Глазища что вишня спелая…

Вишня в том году уродила. И он, забравшись на самую вершину, ел. Срывал темные гладкие ягоды и ел, жмурясь от солнца и удовольствия.

— И стоило оно того? — с упреком произнесла рыжая, отжимая тряпицу. Миска с водой стояла тут же, рядом с папочкой, в которой о рыжей рассказывалось, и старой пепельницей. Ее Стрежницкий использовал вместо пресс-папье.

— Д-да…

Голос хриплый и щеку полоснуло что огнем, но молчать Стрежницкий не мог. И не важно, о чем говорить, просто вдруг вернулось то старое, подзабытое, казалось, ощущение, что если он замолчит, то умрет. Вот просто.

Беспричинно.

И…

— Дурак вы.

— Да.

— Пить хотите?

Безумно. И это нормально, целительские заклинания всегда вызывают дикую жажду. Ему даже объясняли почему, что-то там со внутренними резервами организма и…

— Да.

— Тогда я сейчас… подождите…

Она встала.

Юбки шелестят, каблучки цокают… Михасик прибирался, но как умел… а комнатных он не привечает, да и Стрежницкий не любит, когда посторонние по покоям его лазят. Но сейчас вдруг вспомнились и мятая постель, в которой он изволил леживать, и вид собственный, до крайности непрезентабельный, и то, что на столе рабочем развал, да и одежда наверняка валяется…

— Вы знаете, вам бы здесь прибраться не мешало…

Она вернулась с подносом.

Стрежницкий зачарованно следил, как она наливает воду, выжимает в нее сок из сморщенного лимона. Помнится, на прошлой неделе Михасику втемяшилось делать чай с лимоном, гадость вышла редкостная… сыплет сахар.

И щепотку соли.

Его дотравить собираются?