Лишь краткий миг земной мы все прекрасны

— Мэм, — окликнула ты. Обычно в салоне гудели голоса, играла музыка, по телевизору передавали шоу Опры Уинфри, а теперь повисла тишина. Только лампочки гудели под потолком. Мгновение спустя гостья открыла влажные синие глаза с розовыми веками, согнулась и принялась подворачивать правую брючину. Я отступил. Под тобой скрипнул табурет, ты не сводила глаз с пальцев клиентки. Бледные вены подрагивали у нее на руках. Кожа лоснилась, будто покрытая глазурью. Дама протянула руку, взяла себя за лодыжку и резким движением отделила голень от коленного сустава.

Протез.

На конце большой берцовой кости торчала культя, коричневатая, гладкая и округлая, как горбушка багета — или с чем обычно сравнивают ампутированную ногу. Я посмотрел на тебя, ожидая ответа. Не вымолвив ни слова, ты достала пемзу и принялась тереть здоровую стопу клиентки, сморщенный бугорок на культе подрагивал от твоих движений. Дама поставила рядом с креслом протез и обхватила его за икру, потом откинулась на спинку кресла и вздохнула. «Спасибо», — чуть громче сказала она, обращаясь к твоей макушке.

Я уселся на ковер и стал ждать, когда ты попросишь полотенце из нагревателя. Пока ты делала клиентке педикюр, она наклоняла голову то в одну сторону, то в другую, прикрыв глаза. Ты стала массировать икроножную мышцу, и дама застонала от облегчения.

Ты закончила и повернулась ко мне, но клиентка подалась вперед и указала на правую ногу: культя висела в воздухе над ванночкой с водой.

— Не затруднит ли вас, — обратилась она к тебе и кашлянула, прикрыв рот рукой, — помассировать и эту ногу? Если можно.

Она умолкла, сначала посмотрела в окно, потом опустила взгляд на колени.

И опять без единого слова ты почти незаметно повернулась к ее правой ноге, в меру ласково провела рукой по культе, потом набрала в ладонь теплой воды и полила ее, струйки перекрещивались, стекая по гладкой коже. Вода капала. Когда ты почти целиком смыла пену, клиентка тихо, с мольбой в голосе попросила тебя массировать пониже.

— Цена ведь будет такая же, — объяснила она. — Я до сих пор чувствую свою ногу. Это нелепо, но я ее чувствую. Правда.

Ты замерла, по лицу пробежала тень.

Морщинки в уголках твоих глаз стали чуть четче, ты обхватила пальцами воздух там, где должна была быть икроножная мышца клиентки, и стала массировать, как настоящую. Потом ты перешла на ее невидимую ступню, потерла костлявую плюсну, другой рукой обхватила пятку, пощипала ахилл, растянула плотные сухожилия под щиколоткой.

Когда ты снова повернулась ко мне, я принес полотенце. Без единого слова ты промокнула призрачную ногу; твое тело все помнило, ты машинально делала знакомые движения, обнажая то, чего больше не было, подобно дирижеру, который, взмахивая палочкой, делает музыку более осязаемой.

Нога высушена; клиентка пристегнула протез, расправила брюки и поднялась. Я подал ей пальто. Ты пошла к стойке администратора, но дама остановила тебя и вложила в ладонь сложенную стодолларовую купюру.

— Да хранит вас бог, — сказала она, опустив взгляд, и заковыляла к выходу, колокольчик над дверью звякнул дважды, дверь закрылась.

Лицо Бена Франклина потемнело в твоей влажной ладони; ты сунула банкноту не в кассу, а в лифчик, и поправила прическу.

Тем вечером ты легла ничком на пол, зарылась лицом в подушку и попросила почесать тебе спину. Я встал на колени возле тебя, скатал черную футболку к плечам и расстегнул бюстгальтер. Я делал это сто раз, поэтому руки двигались машинально. Застежки упали по обе стороны от тебя, ты сняла лифчик и отбросила его в сторону. Под тяжестью пота, скопившегося за день работы, он упал на пол с глухим звуком, как если бы бросили коленный бандаж.

От тебя пахло салонными химикатами. Я достал из кармана монету в двадцать пять центов и опустил ее в банку с мазью «Викс ВапоРаб». Свежий запах эвкалипта наполнил комнату, ты начала расслабляться. Я зачерпнул жирную мазь монетой, сдвинул горошину тебе на спину и стал растирать вдоль позвоночника. Когда кожа заблестела, я положил четвертак на основание шеи и провел им, вдоль лопаток. Я все тер и тер твою спину крепкими равномерными движениями, как ты учила, пока на белой плоти не проступили красновато-коричневые полосы; они темнели, покрываясь пунцовыми точками, будто у тебя появились новые ребра, более темные. Из тела выходили все плохие вибрации. Ты исцелялась благодаря тому, что я заботливо оставлял у тебя на теле синяки.

Я опять вспоминаю Барта. Похоронив свою родительницу, он пишет: «Писатель — это человек, играющий с телом собственной матери, чтобы возвысить и украсить его».

Вот бы это было правдой!