– Смотрите! – Джо выхватил из-за пазухи и сунул герцогине сложенный вчетверо серый замусоленный листок. – Я полюбил вас по одной лишь этой картинке! Разве я мог не сойти с ума, когда увидел вас наяву?!
Она развернула страницу, поднесла к зрачкам.
– Вы – красивейшая женщина в мире! – горячо воскликнул Джоакин.
Аланис захохотала. Смех – смесь из ненависти, досады, злобного веселья и огромной, бесконечной боли.
– Я?.. Красивейшая?.. Ха-ха-ха-ха! Красавица!..
Джоакин ахнул, когда она скомкала страницу и сунула в огонь. Листок ярко запылал, Аланис поднесла его к лицу.
– Красавица, да? Ах-ха-ха! Полюбуйтесь!
Она сорвала платок.
Джоакин не сдержал крик ужаса. Черно-красная полоса горелого мяса пересекала щеку герцогини. Ожог начинался у губ и кончался под самым ухом. От кожи остались одни струпья, вся нижняя челюсть была выпачкана гноем и сукровицей. Казалось, половину лица сняли с сожженного трупа и пришили к голове девушки. Но самое худшее… Джоакин пытался отвести взгляд – и не мог!.. Под скулой щека Аланис была прожжена насквозь. В отверстие виднелись зубы.
– Как вам моя красота, сударь? Пришлась ли по вкусу?
Он не мог разжать челюсти, чтобы выдавить хоть слово. Лицо Аланис исказила ухмылка. Ожог сменил форму, стал похож на пасть чудовища.
– Ах, я больше не прекраснейшая на свете?.. Бедняжка, как же вы ошиблись!
Джоакин, наконец, смог отвести глаза от ее щеки.
– А теперь, – процедила герцогиня, – пошел прочь. Чтобы я тебя никогда больше не видела.
Подвластный силе ее голоса, он сделал шаг назад. Остановился. Встряхнул головой.
– Нет. Ни за что.
И двинулся к ней. Аланис сделала выпад. Он успел перехватить ее руку и вывернуть, не коснувшись клинка. Пальцы девушки разжались, кинжал упал наземь.
– Я не оставлю вас, – сказал Джоакин. – Вы без меня пропадете.
Она задохнулась от ненависти, до скрипа стиснула зубы.
– Ваша рана гноится, – сказал Джоакин. – За несколько дней вы умрете. Я отвезу вас туда, где помогут. Не к вашим вассалам, а к людям, которых знаю я.
– Вон, – прошипела Аланис.
Он выпустил ее, подобрал искровый кинжал.
– Я посплю снаружи, у ворот. Но утром мы вместе двинемся в дорогу.
Стрела
Пограничные форты Южного Пути, зубчатою цепочкой усыпавшие Нижнюю Близняшку, оказались покинуты. Пустые стрелковые башни, гулкие галереи, бесполезные требушеты, торчащие в небо костлявыми рычагами… Нечто философское, если не мистическое было в этих покинутых громадах. Здание без людей – как тело умершего: осталась оболочка, ушла душа.
– Боятся нас путевские крольчата! Бегут, бросают норки, – ехидничал кузен Деймон.
Эрвин не ощущал ни торжества, ни радости, скорее – тихую грусть. Неспешно прошел по двору захваченной крепости: эхо шагов шарахается от стен, ветер посвистывает в щелях, треплет кучи мусора. Кто-то когда-то строил этот форт. Тесал бревна, месил раствор, клал камни, мостил черепицу. Надеялся на крепкую защиту, тревожно поглядывал на север – успеть бы, пока не набежали. Окончив долгий труд, довольно потер руки, порадовался вслух: «Вот так громадина вышла!.. То-то же, пускай теперь попробуют!.. Уже и спать можно спокойно…»
Почему мне грустно от этих мыслей? Хотел ли красивой победы – со звоном, со славою, с правом на гордость? Тревожусь ли, что Лабелин стянет воедино свои полки и не даст разбить их порознь? А может, речь о надеждах, что всегда оказываются напрасны?.. Глуп, кто надеется; мудр, кто не ждет…