Лишь

Они проезжают по аллее, обсаженной агавой, сворачивают – и в лучах рассвета перед ними предстает колоссальное сооружение, разлинованное сине-зелеными полосками теней: Пирамида Солнца. «На самом деле это не Пирамида Солнца, – сообщает Фернандо. – Это ацтеки ее так назвали. Скорее всего, это была Пирамида Дождя. Нам почти ничего не известно о народе, который ее построил. К приходу ацтеков город пустовал уже долгое время. Мы полагаем, что жители сами его сожгли». Прохладно-голубой призрак исчезнувшей цивилизации. За утро они успевают подняться на массивные пирамиды Солнца и Луны и прогуляться по Тропе Мертвых («На самом деле это не Тропа Мертвых, – сообщает Фернандо, – и не Пирамида Луны»), представляя, как выглядели покрытые фресками стены, полы и крыши древнего города, тянувшегося на много миль, где когда-то жили сотни тысяч людей, о которых мы не знаем ничего. Даже имен. Лишь представляет жреца в павлиньих перьях, который, подобно звезде мюзикла или дрэг-шоу, спускается, расставив руки, под звуки игры на морских раковинах по ступеням пирамиды, на вершине которой стоит Мэриан Браунберн, сжимая в кулаке пульсирующее сердце Артура Лишь.

– Мы полагаем, что это место выбрали для строительства города, потому что оно далеко от вулкана, который разрушил множество древних поселений. Вон он, там. – Фернандо указывает на едва заметную в утренней дымке вершину.

– Это активный вулкан?

– Нет, – говорит Фернандо, грустно качая головой. – Он закрыт.

Каково это – жить с гением?

Все равно что жить одному.

Все равно что жить одному с тигром.

Ради его работы приходилось жертвовать всем. Отказываться от планов, повторно разогревать еду; бежать в магазин за спиртным или, наоборот, выливать всё в раковину. Сегодня экономить, завтра швыряться деньгами. Спать ложились, когда было удобно поэту: то ранним вечером, то под утро. Распорядок был их проклятьем; распорядок, распорядок, распорядок; с утра кофе, и книги, и поэзия, и до обеда – тишина. Нельзя ли соблазнить его утренней прогулкой? Можно, всегда можно; ибо творчество – единственный вид зависимости, при котором страдальца манит все, кроме желаемого; но утренняя прогулка – это невыполненная работа, а значит, страдания, страдания, страдания. Придерживайся распорядка, оберегай распорядок; красиво расставляй чашки с кофе и томики поэзии; не нарушай тишину; улыбайся, когда он выходит из кабинета и понуро бредет в туалет. Ничего не принимай на свой счет. А случалось ли тебе оставлять в комнате книжку в надежде, что именно она станет ключом к его сознанию? Ставить песню в надежде, что именно она рассеет страхи и сомнения? Тебе нравился этот ежедневный танец дождя? Только если потом шел дождь.

Откуда берется гений? И куда девается?

Все равно что пустить в дом третьего, незнакомца, которого он любит больше, чем тебя.

Поэзия каждый день. Проза раз в несколько лет. В его кабинете творились чудеса; настоящие чудеса, несмотря ни на что. Это было единственное в мире место, где со временем вещи становились лучше.

Жизнь в сомнении. Сомнение поутру, когда кофе затягивается масляной пленкой. Сомнение днем, когда по дороге в туалет он на тебя и не взглянет. Сомнение в хлопке входной двери – беспокойная прогулка, ни слова на прощание – и по возвращении. Сомнение в неуверенном щелканье пишущей машинки. Сомнение за обедом в его кабинете. Под вечер сомнение рассеивается, как туман. Сомнение разогнано. Сомнение забыто. Четыре часа утра, чувствуешь, как он ворочается, знаешь, что он уставился в темноту, в Сомнении. «Мемуары: жизнь в Сомнении».

Почему одно получалось?

Почему не получалось другое?

Ищешь чудодейственное средство: неделя вдали от города, ужин с другими гениями, новый ковер, новая рубашка, новая поза в постели – провал и снова провал, а потом вдруг ни с того ни с сего удача.

Стоило ли все это того?

Удача в бесконечном потоке золотых слов. Удача в приходящих по почте чеках. Удача в церемониях награждения и поездках в Лондон и Рим. Удача в смокингах и в том, чтобы украдкой держаться за руки, стоя рядом с мэром, или с губернатором, или – однажды – даже с президентом.

Заглядываешь в кабинет, когда он ушел. Роешься в мусорной корзине. Окидываешь взглядом комок одеяла на диване, книги на полу. И с замиранием сердца пробегаешь глазами незавершенный пассаж, торчащий из пасти пишущей машинки. В начале ведь никто не знал, о чем он пишет. А вдруг о тебе?

Он стоит перед зеркалом, а ты – сзади, завязываешь ему галстук перед публичным чтением, а он улыбается, ведь галстук завязывать умеет и сам.

Стоило ли все это того, Мэриан?