Лишенная детства

Мгновение — и Сюзи тоже начинает рыдать, а у меня щемит сердце: это из-за меня она так расстроилась… В окно я вижу бегущую по улице мать. Она влетает в кухню, встревоженная и растрепанная. Едва переступив порог, она пытается меня обнять, но я не хочу, чтобы она ко мне прикасалась! С некоторых пор я избегаю ее ласк, ведь я уже не ребенок. Когда она меня обнимает, я злюсь и смущаюсь, и сегодня дистанция между нами становится еще больше из-за того, что я чувствую себя оскверненной, и из-за моего гнева. Я чувствую себя слишком грязной для объятий. И вообще, где она была, когда Да Крус меня увозил? Почему ничего не сделала, чтобы ему помешать? Я ненавижу ее. И мне очень плохо. Мне ужасно больно видеть ее обезумевшей от страха, с перекошенным лицом, и понимать, что она, как и я, уже успела с головой окунуться в горе… И вдруг раздается чей-то крик. Это мой отец явился в дом Кароль и сразу начал вопить:

— Кто? Кто этот мерзавец, кто с тобой это сделал? Отвечай немедленно!

Чем больше он надрывается, тем сильнее я плачу и тем меньше говорю. Если я назову отцу имя, кто знает, что он вздумает сделать? Не хватало только, чтобы все стало еще хуже, так что я молчу. Кароль, моя мама и даже Сюзи сначала просят, а потом требуют, чтобы он заткнулся. Бесполезно. И тут за дело берется бабушка. Ее способ оказывается эффективнее: тапи militari^[12] она хватает моего отца за шиворот и выталкивает из дома, потребовав, чтобы в ближайшее время он не вздумал вернуться.

Так что жандармы, приехав к дому Кароль, в качестве «комитета по встрече» получают изрыгающего ругательства индивидуума, который мечется возле входной двери, — моего отца. Мне стыдно и страшно. Сюзи сжимает мою руку. Ощущать рядом ее присутствие для меня — огромное облегчение, а гостиная тем временем заполняется людьми в форме. Вокруг меня начинают суетиться четверо или пятеро мужчин и одна женщина. С телефонной трубкой в руке и блокнотом в кармане, они перебрасываются непонятными словами, говорят что-то о процедуре, прокуроре, и вообще имеют очень озабоченный вид. Неужели меня оставят наедине со всеми этими чужими людьми? Эти взрослые, что они собираются со мной сделать? Я шепотом прошу Сюзи пообещать, что она не оставит меня одну. Она говорит, что я не должна переживать, она и шагу не сделает из комнаты.

— Мы заберем девочку для допроса.

Ни за что! Я цепляюсь за спинку кухонного диванчика, потом за руку подруги, я кричу, чтобы меня оставили в покое, я никуда не пойду с этими типами, я хочу остаться здесь, с Сюзи! Жандармы уступают, и мы — моя мать, моя подружка и я — оказываемся в гостиной Кароль в обществе двух полицейских, мужчины и женщины, которые не сводят с меня глаз.

— Расскажи, что с тобой произошло, Морган, — тихо просит женщина-полицейский.

Пришло время все рассказать, но у меня не получается. Слова застряли где-то в горле, которое сжалось от страха. Все мое тело сотрясает дрожь, с которой я не могу справиться, и собраться с мыслями я тоже не могу. В моем сознании сегодняшний день превратился в жуткую игру-пазл, и все его элементы покачиваются на волнах океана безысходности. Грудь моя сотрясается в конвульсиях, я опускаю глаза… Не могу взять себя в руки. А потом это начинает выходить из меня обрывками, сбивчиво: скотч на губах, лес, кусок брезента. Спущенные штаны. Я рассказываю, потому что так надо, не вдаваясь в детали. Иногда меня перебивает своим вопросом дама-полицейский или всхлипы Сюзи, которая никак не может перестать плакать. Сначала слезы тихо катились по ее щекам, но по мере того, как я рассказывала, они полились потоком. Мои истерзанные гениталии, позы, которые он заставлял меня принимать, и боль, которую я при этом испытывала, сперма повсюду в машине… Моя подружка, которой едва исполнилось одиннадцать, все это слышит. Моя мама сидит рядом с ней и с каждой минутой становится все бледнее, и каждое мое слово, как мне представляется, еще больше леденит ее кровь и добавляет тоски в ее мокрые от слез глаза. И чем сильнее напрягается ее тело, чем сильнее она кусает губы, чем громче становятся рыдания Сюзи, тем легче мне говорить. Эффект, производимый моим рассказом на других, ошарашивает меня. Воплощенные в слова, зверства Да Круса становятся осознанной реальностью, и пережитое кажется мне еще ужаснее. По мере того как я рассказываю, я снова ощущаю толстые пальцы на моей шее, вес его тела на моем животе, его слюну у меня во рту…

Никогда раньше я не чувствовала себя такой грязной.

Мне хочется вычистить себя изнутри, я готова часами оттирать свое тело хлоркой, чтобы смыть следы, которые его оскверняют. Но сейчас еще не время: дама-полицейский спрашивает, кто «это» сделал. Я отвечаю на ее вопрос, и она не успевает произнести ни слова, как в полной тишине, повисшей в комнате, звучит дрожащий голосок моей подружки:

— Отец Седрика?