Лишенная детства

Полицейские, которые ведут дознание, хотят знать, какого цвета был грузовичок, и точное место, где произошло изнасилование. А откуда мне это знать? Я стараюсь дать им желаемое, и как можно скорее, чтобы эта пытка наконец закончилась; я напрягаю каждую клеточку своего серого вещества, чтобы вспомнить мельчайшие детали, от которых многое может зависеть и которые так их интересуют, — дорожные знаки, которые я заметила, когда мы ехали, и название фирмы-производителя трусов, которые были вчера на моем насильнике. Я пытаюсь вспомнить, что именно он говорил, когда издевался надо мной, и подробности начинают сыпаться сами собой. Я до того погружаюсь в эту грязь, что меня начинает тошнить, и усилия мои представляются мне тщетными: мне кажется, что дознаватели мне не верят. Они берут запись моего вчерашнего допроса и сверяют с сегодняшними показаниями.

Вчера я сказала, что мы проезжали через Амийи, но ведь эта деревушка находится в пятидесяти километрах от Эшийёза! Может, то была Мийи-ла-Форе? И не затруднит ли меня описать трусики, которые были тогда на мне? Они были новые, правильно? Какой марки был нож? И почему я его отбросила? Когда он вышел из машины за сигаретами, почему я не убежала?

Медленно холодная змея заползает в мою черепушку; я начинаю чувствовать себя виноватой. Виноватой в том, что не убила Да Круса, что не смогла сбежать. Виновата во всем, и это меня убивает. Когда камеру выключают, где-то через час с четвертью, у меня больше нет ни слов, ни слюны, ни сил. Я хочу вернуться домой, хочу в постель, хочу тишины. Но в расписании на день значится совсем другое: мне предстоит отправиться в детскую больницу в Фонтенбло. Надеюсь, что проведу там два-три часа, этого должно хватить на дополнительный осмотр и анализы, но меня ждет неприятный сюрприз: медсестра ласково сообщает, что я проведу здесь неделю — мне надо прийти в себя и пройти «курс лечения». «В палате с тобой будут еще две девочки, — добавляет она. — Если что-нибудь понадобится, вот звонок». Затем мадам-белый-халат скармливает мне горсть разноцветных таблеток, и я моментально улетаю на небеса. Завтра и послезавтра — idem^[13]: таблетки, еще таблетки — и я парю. Но туман у меня в голове, оказывается, еще не самое худшее. Хуже этого — беседы с психологом.

Эта дама не понравилась мне с первой встречи, и тем не менее мне приходится видеться с ней каждое утро. Со своим тихим голосом и приторной улыбкой, она — мое ежедневное ярмо. Ей, наверное, наше общение тоже особой радости не доставляет, потому что в ее присутствии я становлюсь такой же разговорчивой, как рыба-еж. Теперь я не доверяю никому. Все взрослые внушают мне опасение, особенно мужчины. Не может быть и речи, чтобы я осталась наедине с представителем мужского пола. Все врачи в больнице уже об этом знают, и даже мой отец, когда приходит меня навестить, не может не заметить, что я его избегаю. Однако это объективная реальность: взрослые внушают мне страх. Женщин я боюсь чуть меньше, но доверять незнакомым людям? Ни за что! То же относится и к этой женщине-психологу, которая смотрит на меня с притворным сочувствием, — я попросту с ней не разговариваю. Каждое утро я жду от нее какой-нибудь новой гадости, подвоха. Она делает вид, что понимает меня, но я-то прекрасно знаю, что никто на это не способен. Никто! Ну кто может ясно представить себе, что мне пришлось вынести? Или поставить себя на мое место там, в лесу? Даже я сама уже не могу поверить в случившееся. Дни проходят, сегодня уже четверг, но для меня время остановилось. С воскресенья, в любое время дня и ночи, у меня перед глазами вдруг всплывают отвратительные картины того дня, я ощущаю вкус его слюны и толчки внизу живота. Страх накрывает меня волной, когда я лежу на своей кровати или говорю по телефону с мамой.

Я нахожусь здесь и там одновременно. Кто может понять это?

И в своем кошмаре я чувствую себя ужасно одинокой.

И потом, эта дама-психолог постоянно делает не то. Во время нашей первой встречи она протягивает мне большой лист бумаги и предлагает взять ручку и излить всю ненависть, которую я испытываю к «человеку, который тебя изнасиловал». Если задуматься, я могла бы сплошь исписать не то что лист, а целую тетрадь оскорблениями, но сейчас из меня почему-то ничего не выходит. Я не знаю таких оскорбительных слов, которые могли бы вместить в себя все то, что я к нему чувствую. Для меня все, что я пережила, — из разряда невыразимого, непередаваемого словами, непостижимого. Я могу это описать, когда того требуют полицейские, но не могу об этом думать. И это меня ошеломляет. Когда я вспоминаю о Да Крусе, мне никакие мысли в голову не приходят. Я только ощущаю жуткий страх, с которым невозможно совладать, который невозможно описать и выразить словами, страх, который затопляет мой мозг и блокирует все мои мысли и действия. Перенести его на бумагу означало бы принизить, уменьшить ужас, который внушает мне мой насильник. Поэтому я не пишу вообще ничего.

— Ты на него сердишься? — спрашивает у меня психолог, часто моргая.