Лишенная детства

Его голос дрожит от ненависти, одним движением руки он запросто может сломать мне шею, поэтому я цепляюсь ногой за какой-то корень, чтобы ему не мешать. Я отключаюсь или, по меньшей мере, пытаюсь это сделать: не думать, не видеть, не слышать, не чувствовать, не существовать… Единственное, чего я хочу в это мгновение, — это потерять сознание. Для него — животного, которое дергается, обливаясь потом и скуля, и перебрасывает мои ноги из стороны в сторону, словно какой-нибудь микадо во власти своих похотливых капризов, — это ничего не изменит, потому что меня не существует. Ни мой плач, ни крики боли не заставят его остановиться или хотя бы чуть умерить свои толчки; если бы он мог вырвать мне ногу, чтобы войти поглубже, он бы так и сделал. В руках этого садиста я — кукла, резиновая женщина. Но только я живая. Он даже не видит меня. За исключением тех минут, когда приходит в бешенство. Это происходит внезапно, через несколько секунд после того, как он начал. Он вдруг замирает и вперяет свой безумный, невидящий взгляд в мое лицо.

— Ты — не девственница!

Конечно я девственница! Единственное, в чем меня можно упрекнуть, — так это в том, что я целовалась с Антони «с язычком» два года назад! Но Мануэль не верит ни одному моему слову, хоть это и чистая правда. Он злится, распаляется, спрашивает, кто лишил меня невинности, какой мерзавец это сделал.

— Ну, признавайся, с кем ты этим занималась?

Озлобленный, он брызжет на меня слюной, словно я — его дочка, которую он поймал «на горячем» — с пластинкой противозачаточных таблеток в руке. Это выводит его из себя — подумать только, он может быть не первым! Он так злится, что мне начинает казаться, что он вот-вот начнет меня бить. Умирая от страха, я пытаюсь найти подходящее объяснение, чтобы погасить припадок гнева, от которого у него покраснел лоб и сжались кулаки. Я — девственница, правда, правда, клянусь вам, мсье, и у меня уже несколько месяцев идут месячные, может, это тампон повредил что-то там внутри…

Однако мое псевдонаучное бормотание не производит на него никакого впечатления.

— Ты не девочка, я знаю, каково это — быть с девственницей! — изрыгает они снова набрасывается на меня. — Сожми ее, ну же!

Кошмар длится вечность. Когда он наконец останавливается, я ощущаю свое тело как некую инертную массу, полную боли. Живот у меня окаменел, бедра кажутся разорванными, не говоря уже об остальном, и мне так больно, что я уверена: мне никогда не стать прежней. Он разбил меня изнутри; к тому же я ощущаю, что из меня вытекает какая-то жидкость, и, в силу своей полной неосведомленности в вопросах секса, я прихожу к выводу, что это кровь и течет она из ран, которые мне нанес этот подонок.

— Одевайся!

Он швыряет курточку от спортивного костюма мне в лицо.

Я чувствую себя отвратительно. Более грязной, чем земля, которую он топчет, застегивая пояс на брюках, более замаранной, чем тряпка, которую он аккуратно складывает, более уродливой, чем эта страшненькая курточка, которую я, испытывая чувство облегчения, натягиваю на себя, чтобы быть не такой голой и не такой уязвимой. Я чувствую вкус земли на губах, а на животе — его слюну, чувствую его большие ладони на своих грудях. Я теперь — куча грязи, застрявшая между смертью и жизнью, в том самом коридоре со светом в одном конце, в который попадают души, покинув этот мир. Смогу ли я теперь вернуться домой?

Может быть. Вид у Мануэля теперь странный, даже печальный, словно у внезапно протрезвевшего.

— Господи, Господи, что же я наделал?!

И вдруг он разражается потоком благих речей, с дрожью в голосе заверяя, что никогда не простит себе этого, что это все из-за вина… Я же вижу только его застегнутые на все пуговицы джинсы и думаю об одном: все закончилось. Он протягивает мне брезентовую тряпку, чтобы я снова сделала себе из нее подобие юбки, потом берет меня за руку, словно отец, который собирается вести дочку в школу. В голосе его теперь нет ни злости, ни ненависти. Мы молча идем по тропинке, ведущей к опушке, и он сжимает в своей сухой огромной ладони мои замерзшие пальцы. Понемногу тошнота проходит, и мне уже не так страшно. Он не начнет снова, ведь он попросил прощения. Значит, он такой же, как мой папа: то злой, то снова добрый? И это правда, что от спиртного можно совсем потерять голову? Когда мы подходим к лесной опушке, я уже почти жалею этого типа, который окончит свои дни в тюрьме и который только что испортил жизнь себе, а заодно и мне.

На обочине проселочной дороги нас ждет его машина. При виде нее он ускоряет шаг и отшвыривает мою руку.

— Пошевеливайся! — резко приказывает он.