Лишённые родины

— Знаете, князь, почему якобинцы торжествуют во Франции? — спросил он Понятовского. — Потому что их воля тверда и непреклонна, а роялисты не умеют желать. Чтобы иметь успех, надо иметь силу воли.

Князь воздержался от ответа, только его бледные щеки слегка порозовели.

— Войне во Франции быть, — решительно заключил Суворов, — и вести ее мне.

План кампании фельдмаршал уже составил и подробно изложил его своему гостю. Понятовский слушал его с ужасом: он нагляделся на разоренные предместья и проехал через остов сожженной Праги, на которую печально смотрел занятый русскими варшавский Замок, теперь же перед его мыслен-ным взором разворачивались сцены жестокой резни, которую русский полководец уготовил Франции.

Закончив разговор, Суворов пригласил князя отобедать с ним на правах старого знакомого. Тот отнекивался: он не располагает временем, отец ждет его в карете, однако обед был уже подан, адъютант разливал по тарелкам горячее. Суворов налил себе водки и выпил, потом наполнил другой стакан и предложил Понятовскому. Князь тоже выпил, чтобы отделаться от него, и поспешил уйти. Голова его была ясная, однако ноги заплетались; сев в карету, он понял, что совершенно пьян. Отец, Казимир Понятовский, посмотрел на него с удивлением, но ничего не сказал и велел кучеру трогать.

Только дома, пообедав с отцом и придя в себя, князь Станислав вспомнил, что паспорт Суворов ему так и не выписал. Ну и к дьяволу его, курьер так курьер. На следующий день Понятовский уехал в Гродно.

***

Адам Чарторыйский поднялся к себе, на ходу срывая галстук, дал камердинеру себя раздеть и рухнул на постель, совершенно измученный и опустошенный. Праздник у княгини Голицыной длился почти сутки: сначала завтрак, потом танцы, затем прогулки, наконец, спектакль и ужин, затянувшийся до поздней ночи. Голова была словно налита свинцом, но сон не шел, хотя нужно непременно выспаться, ведь завтра снова ехать с визитами. Вернее, уже сегодня.

С тех пор как братья прибыли в столицу первого мая, отпраздновав Пасху в Гродно, их жизнь превратилась в калейдоскоп: они «вращались в свете», и перед ними складывалась меняющаяся картинка из лиц, мундиров, платьев, париков, масок… Отец, с болью в сердце отправивший сыновей ходатаями за себя в логово врага, снабдил их рекомендательными письмами к давним знакомым, а главное — бесценным наставником Якубом Горским, который не упускал из виду главную цель и был полон решимости ее достичь. Каждый день он почти силком тащил княжичей делать визиты, причем говорил больше сам, несмотря на свой отвратительный французский. Как ни странно, польский акцент Горского не вызывал ни насмешек, ни иронических улыбок, а его горделивая осанка и немногословные ответы, лишенные всяческого заискивания, внушали даже уважение. Чарторыйских начали приглашать на вечера, домашние концерты, любительские спектакли, балы; там можно было завязать новые знакомства, а это значит — новые визиты, новые связи, позволяющие шажок за шажком приблизиться к заветным дверям Зимнего дворца, которые перед ними по-прежнему держали закрытыми. Более того, их не пускали даже в Таврический дворец, куда двор переехал как раз первого мая. И вот сегодня, кажется, удалось подняться на ступеньку крыльца: приглашение к Прасковье Андреевне Голицыной было одобрено в высших сферах, ведь матерью княгини была обер-гофмейстерина графиня Шувалова, а праздник устраивался в честь молодого двора — великого князя Александра и его супруги Елизаветы.