Лишённые родины

— Народ наш легковерен. Особенно если худые вести — всё за чистую монету принимает. Пришла беда — отворяй ворота. Сейчас солдаты от этих порядков гатчинских, мучной корки на голове, штиблет да лосин волком воют, а мы им: это еще что, криком будете кричать! Парики будут к голове гвоздиками приколачивать, шаг церемониальный на плацу не втрое короче против прежнего, а вчетверо будет, — чтоб в штыковую атаку идти, а при этом на месте оставаться! И ведь верят! Да только ведь человек не камень — терпит, да и треснет. Мы мужикам рассказываем, что государь хочет всё по-прусски в России учредить и закон переменить, чтоб вместо православия всем переходить в лютеранство, — и тут верят, но только этого уж не стерпят. И ежели выпадет нам верный случай осуществить наше намерение и отправить Бутова к праотцам, никто нас не осудит, наоборот, все за нас горой будут стоять.

За столом воцарилась тишина. Алексей посерьезнел. Это уж в самом деле не шутки. И если брат с ним настолько откровенен, значит, верит, что не донесет. Конечно, он не доносчик, но… Но ведь умышляют на священную особу императора! Которому они оба присягали! Что мужики смоленские с их одобрением — против регулярных полков они не выстоят. А если одни войска пойдут на другие? Вот почему Суворов отказался! Или Александр уверен, что не пойдут? Ерофеича этого сам шеф Санкт-Петербургского драгунского полка откуда-то привез, а Дехтерев — полковой командир, у него в столице заступники имеются…

— Кто это «мы»? — спросил он.

Слуга принес гуся с кашей; пока он убирал тарелки и блюдо с рыбьим скелетом, Каховский молчал. Потом просто сказал:

— Завтра вечером увидишь.

Ермолов понял то, что осталось невысказанным: я тебе доверяю, знаю, что не выдашь. Но помни: если останешься, то ты — один из нас.

Думать о плохом не хотелось; здесь, в деревне, всё дышало отдыхом и покоем, каких так не хватало Алексею. Братья попарились в баньке, выпрыгивая оттуда прямо в пруд, а потом возвращаясь на полок; им подали домашнего овсяного квасу… Предзакатная тишина накрыла окрестности своим покрывалом; в доме сидеть не хотелось, и братья гуляли по берегу речки, пока в небе не высыпали звезды.

— Хочешь — пойдем спать на сеновал? — спросил Александр.

Алексей с радостью согласился.

Воздух посвежел, и они с наслаждением зарылись в теплое душистое сено. В саду стрекотали сверчки, упорно, с надеждой призывая самку. Алексей закрыл глаза и уже чувствовал, как сон накрывает его своей попоной, как вдруг сквозь нее пробился шепот брата:

— Александр Васильевич тоже… В Праге, после штурма… пригласил на обед польских генералов и штаб-офицеров… а после лёг на солому отдохнуть; к ночи ему разбили калмыцкую кибитку…

Алексею тотчас представился Суворов — такой, каким он, семнадцатилетний, увидел его наутро после штурма, — маленький, щуплый, великий… «Ура!» — кричал Ермолов тогда вместе со всеми и был счастлив. А Саша ведь служил в штабе, видел Суворова каждый день, был с ним рядом…

— Ах! — вырвалось у Ермолова. — Как мне мечталось увидеть Суворова в бою, заслонить его собой от вражеской пули! Вот счастливая участь воина! Отомстить жестокому и вероломному врагу…

— Алеша, Алеша… — Голос брата звучал ласково и печально. — И ты когда-нибудь поймешь, что поляки защищали себя — свои дома и семьи, свою свободу…

Они замолчали. Алексей еще успел подумать о том, что Саша часто рассказывает ему о Суворове, но почти никогда о своем отце — Михаиле Васильевиче Каховском, с которым развелась их мать, чтобы выйти замуж за Петра Алексеевича Ермолова. А ведь Михаил Васильевич разбил в девяносто втором году знаменитого Костюшку — это было еще до предпоследнего раздела Польши. Он всего четырьмя годами моложе Суворова; император Павел произвел его в генералы от инфантерии, назначил начальником Таврической дивизии и недавно пожаловал в графское достоинство. А Александра Каховского выключил из службы, хотя он герой Очакова и Праги…

Утро было тихим, радостным, улыбчивым. Завтракали в саду, ездили в поля — просто прогуляться: в сельских работах оба понимали мало, хотя Саша и выписал из Англии книги по агрономии, раз уж он теперь не воин, а смоленский помещик. Правда, всё еще может перемениться, лишь бы подвернулся удобный случай.

Эти его слова изгнали покой из души Алексея. Удобный случай… Этой весной, после коронации, государь посетил Владимирскую и Тверскую губернии, а потом через Шлиссельбург вернулся в столицу. Окажись он в Смоленске… И люди, которые были готовы «воспользоваться удобным случаем», сегодня соберутся здесь — на «галере», как Саша называет Смоляничи… И ему быть среди них…