Лишённые родины

После двухлетней разлуки Адам Ежи нашел родителей сильно переменившимися. Или это они с Константином переменились… Его самого тягостное настоящее заставляло заглядывать в будущее, ища в нем проблесков перемены к лучшему, родители же, напротив, обращали взоры к прошедшему, к своей молодости, когда им было так славно жить. Братья начинали рассказывать о Петербурге — отец, послушав какое-то время краем уха, пускался в воспоминания о дворе императрицы Елизаветы. Восторженные отзывы о великом князе Александре пугали мать: если об этих разговорах донесут императору, им всем придется очень плохо! Дружба? Ах, Боже мой, какая может быть дружба с русскими!

Адаму Ежи было больно от того, что они с родителями больше не понимают друг друга, особенно с матерью, которая всегда была поверенной его тайных дум и мечтаний. Теперь она слушала его радостные признания с трусливым беспокойством, не разделяя его надежд и заклиная быть как можно осторожнее. Он даже не решился признаться ей в своих чувствах к великой княгине Елизавете, а ведь ему так хотелось говорить о ней… Мать не поймет. Они с Елизаветой слишком разные; Изабелле Чарторыйской, утверждавшей себя как личность через супружеские измены, не понять юной полувесталки… Наверное, в этом всё дело: родители стали старыми. Они закоснели и утратили гибкость, их душа слепнет и глохнет, прислушиваясь лишь к себе. Они уже не смогут быть опорой своим детям, наоборот, детям придется взять на себя заботы о них. Как грустно, оказывается, почувствовать себя взрослым…

Изредка выезжали к соседям, поскольку принимать гостей у себя пока было невозможно. Настроения в гостиных колебались, как маятник: принесенная кем-нибудь хорошая новость вызывала всеобщее воодушевление; пели патриотические песни, плясали мазурку; но через несколько дней душевный подъем сменялся упадком, когда новый вестник погружал всех в уныние удручающим рассказом.

Многие с надеждой устремляли взоры на Францию; молодежь рвалась ехать туда, чтобы вступить в польские легионы. Двадцать седьмого мая Ян Домбровский прибыл в Милан, чтобы окончательно закрепить статус этих легионов и представить на одобрение главнокомандующему своих кандидатов на офицерские должности. Однако там ему показали совсем другой список, составленный Сулковским. Адъютант Бонапарта пользуется его полнейшим доверием: он был ранен на Аркольском мосту, когда отважный генерал увлек за собой солдат и остался невредим; он отличился в сражении при Риволи, а во время марша на Вену пленил австрийского генерала, который в девяносто четвертом арестовал его на границе Галиции. Важные люди в Париже, например, член Директории Лазар Карно, говорят, что если Франция потеряет генерала Бонапарта, его вполне сможет заменить Юзеф Сулковский. Однако Домбровский не смирился и добился личной встречи с главнокомандующим в Момбелло; его кандидаты были утверждены. Командиром Первого легиона назначили Кароля Князевича, который во время восстания входил в штаб генерала Зайончека, а в несчастном сражении при Мацеёвицах командовал левым крылом польских войск. Взятый в плен вместе с Костюшко, он был освобожден одновременно с ним, но из Киева уехал во Францию. Сам Юзеф Зайончек, выпущенный из тюрьмы австрийцами, был произведен Бонапартом в бригадные генералы и назначен комендантом города Брешиа в Ломбардии с приказом сформировать корпус национальной гвардии из шестнадцати тысяч солдат и линейные войска в шесть тысяч штыков. Многие другие поляки тоже дослужились до генералов, а главное, что, выполнив свою задачу в Италии, польские легионы наверняка двинутся освобождать Отчизну! В Болонье они маршировали под песню, сочиненную Юзефом Выбицким: «Еще Польша не погибла, пока мы сами живы…» Какие простые и верные слова! Там поется, что Домбровский поведет поляков из земли итальянской в землю польскую — за Вислу, за Варту, вместе с Бонапартом…

В конце июня Иоахим Дениско, отказавшийся распустить свой отряд после заключения мира между Австрией и Францией, напал на буковинские пограничные посты, имея под своим началом всего две сотни человек. Разумеется, эскадрон австрийской кавалерии наголову разгромил эти жалкие силы; Дениско был ранен, но сумел скрыться, а восемь его сподвижников, взятых в плен, для острастки повесили. Кроме того, сотни жителей Галиции были арестованы за пособничество мятежникам и посажены в тюрьмы. Эта новость возбудила горячие споры: одни ужасались и сочувствовали, другие клеймили безумцев, пускающихся в авантюры. Подоспевшие следом подробности заставили замолчать и тех, и других: оказалось, что за отчаянной вылазкой Дениско стоял французский посол в Константинополе Обер-Дюбайе, желавший таким образом «прощупать» австрийцев. Разбитый Дениско через Бухарест отправился в Константинополь, но не во французское посольство, а в русское, где покаялся, сообщил все известные ему сведения о военных приготовлениях в Турции и взывал к милости императора. Польские военные из Валахии и Молдовы теперь либо пробираются на родину, либо вступают в легионы Домбровского…