Лишние дни

Он кивает. Он понимает, что мне плевать. А ещё он понимает, что Кабану плевать втройне: Кабан в полнейшем умате. И это всеобщее понимание тотального плевания означает, что наши крыши медленно, но уверенно сползают — уже трескаются шифером где-то возле фундамента: МЫ СЕБЯ ПОЧТИ НЕ КОТРОЛИРУЕМ. И это ПОЧТИ пьяно пошатывается на кончике ножа. В прямом смысле.

— А чо ты дёргаешься? — Игорь смотрит мне прямо в глаза, — Из-за кого? Твоя девушка? Нет? Они подруги. Одноклассницы. Может, с одного двора. Угадал? Они — общие. А общие — палюбасу ничьи. Может ты на неё, или на неё виды имеешь? Твои проблемы! — он затягивается, выдыхает через нос и сплёвывает, — Никто из моих ребят чужого никогда не трогал. Ясно тебе?

И мне стало ясно. Через несколько лет. Я, вообще, понятливый.

— Слышь, Игорёк, а у вас корабли на фотонах, или вы иначе размножаетесь?

— Чего?

— Даже так, значит… Н-да, много во вселенной загадок природы… пьян акушер, преждевременны роды…

Утром мотоциклы взревели, презрительно пукнули выхлопами и оставили после себя мрачный похмельный синдром. На память. И страх, что могло случиться непоправимое.

— Нормальные пацаны. — Юра прячет нож, стягивает завязки рюкзака.

— А ведь действительно нормальные. — Я подмигиваю белому медвежонку, и тот, не спеша, переваливаясь с пятки на носок, растворяется в тумане.

Тогда я впервые погрызся с девчонками. Наверное, от зависти: моё-то шестнадцатилетие было попроще.

* * *

Трезвенники, завидуйте! — хоть вам и проще! Похмелье мелким грызуном не подточит ваши силы, обратная дорога не покажется адом! Завидуйте, ибо вы много потеряли: вы не видели эти поля.

Поля…

Необъятные украинские поля, слегка унавоженные куриным помётом. Когда ж они, блять, закончатся — эти конченые поля?! Третий час идём. Жара. Некультивированная земля, ссохшаяся валунами. Как только ноги до сих пор целы, удивляюсь? А, поди, ещё не подвернул ни разу.

Поля — режь чернозём вместо сала, и на хлеб его, на хлеб! Здесь пахнет, да-да, именно так! — здесь пахнет Родиной!

Ветер дует со стороны отстойников.

* * *

Я развлекаюсь воспоминаниями о колхозных буднях.

* * *

Стоим посреди комнаты, обозревая печальный пейзаж, — наше пристанище на двадцать дней: оголённые провода вместо розетки (провода эти почему-то вызывают приступ дикого хохота у Сусела и Червняка), прелые матрасы, сломанная тумбочка в углу. Н-да…

Слон определяет уклад нашего сосуществования — командирским голосом:

— Так, пацаны, я тут уже был в ЛТО год назад, и у нас было принято в палате не пердеть. Ясно? Всем?

Сусел, всем своим видом показывая, что авторитетность Слона для него не более чем подсохшие остатки фекалий на его, Сусела, околоанальных волосках:

— Ну?

Слон, чуть умерив обороты:

— Это я к тому, шо давайте договоримся, шо в палате не пердеть.

Сусел:

— Ну?

Слон:

— А кто пёрднет, тому все отпускают подсрачники. А?

Единогласно.

Через полчаса — звук, запах и голос Сусела:

— Слон, ты сам сказал.

Три полноценных удара по целлюлиту в районе кобчика.

Слон, обиженно:

— А почему так сильно?

Сусел, удовлетворённо:

— Слон, ты сам сказал.

Через 15 минут:

— Слон, становись.

Три удара. Кроссовками. По заднице.

Через 10 минут:

— Слон, ты чо жрал, падла?! В партер!

Ко всем своим пахучим талантам Слон ещё и оказался ужасным, прости господи, педантом, возведшим на пьедестал идолопоклонничества чистоту и порядок — в локальном смысле.

Однажды я имел неосторожность сесть на его аккуратно застеленную (не единой складки и стерильней бинта) кровать — настолько агрессивным я Серёгу не припоминаю ни до, ни после:

— Ты шо?! Куда?! Ёп твою мать!! Вставай!!

Я подскакиваю — неужели случилось нечто непоправимое?! — моими ягодицами раздавлена, как минимум, семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение с тех пор, как пра-пра-пра-Слон с намёком моргнул симпатичной обезьянке, целомудренно мастурбирующей на соседней ветке.

— И больше никогда! Слышишь — НИ-КОГ-ДА — не садись на МОЮ ПОСТЕЛЬ! Понял?! — Слон, дрожа, выравнивает складочки, сдувает пылинки и откровенно меня ненавидит.

А вот Суселу (Тушкану) глубоко положить носки на скомканную простыню — ему нравится Сивка-Бурка, он влюблён. Нет, не подумайте, что он питает неразделённую симпатию к героине русской народной сказки. Нет, и ещё раз нет. Тушкану (Суселу) очень нравится Яна Сивинир, наша высокая, русоволосая одноклассница (для своих Сивка-Бурка), девочка не по возрасту плотной в нужных местах комплекции.

Интересовала она, надо сказать, не только Сусела: на пляже именно её весьма откровенно разглядывал Терминатор. Да и я, что греха таить, не упускал случая, чтобы, невзирая на довольно болезненные ответные побои, потискать её могучую грудь.

Да-а, любили мы это дело. Нет, не побои — потискать. И, собравшись чисто мужским коллективом, обсудить:

— У Сивки сиськи ничо.

— Да, ничо.

— Неплохие.

— А у Щуки лучше.

— У Щуки ваще солидные.

— И мне понравились. Классные.

— И у Ткали неплохие.

— А ты пробовал?

— Обижаешь. Я ж говорю — неплохие. Не как у Щуки, но ничо.

— А у Кривой видели сегодня, да? Когда купальник спал? А? На пляже?

— Не-а. И как?

— Мне понравились.

— Эх, жаль, я не видел.