Листает ветер рукопись мою

Я долго простоял на месте, и ноги превратились
в тесто, они ж на фоне голубом смотрели
на меня притом. Чему стена эта служила?
Она пределы положила случайным людям,
чтобы не шли, куда их вовсе не звали. Меж тем
в саду пел птичий хор, и был такой для них
простор, что дал приют бы многим птицам,
могли б с комфортом расселиться по саду
за стеной, не тесно было б ни одной.
Так сладко в этих небесах звучали птичьи
голоса, и лучших в мире не водилось,
сколько бы их не гнездилось, в лесах
французских этих птах! Одна мечта в душе
жила, меня томила и звала, и благодарно
было б сердце, когда бы мне открыли дверцу
или хотя бы тайный ход, что в сей чудесный сад
ведет. Так, птичьим хором очарован, я возмечтал
душою снова попасть в этот чудесный край,
меня хоть чем ты забавляй, и даже золотые горы
не променяю я на птичьи разговоры.
И вот, у звуков сих в плену (подумалось: а
вдруг уснул?) и, подпирая плечом стену, в душе
замыслил я измену: какую хитрость мне найти,
чтобы блаженство обрести? Да вот несчастье,
никак в тот сад не смог попасть я: лазейки,
норы, дыры, щели, их всех давно забить сумели,
видать, немало таких вот доставило им рой
хлопот. В большой растерянности я, душою
искренне скорбя, в уме всё быстро вспоминая,
у бога помощи прося, и так закончивши обход,
я вдруг стою у дверцы тайной, едва заметны
очертанья, так крошечна и так узка, а кость
моя всё же тонка, но вижу вдруг на ней замок.
Какой в нем прок, подумал я, но постучался,
страх тая. И дверца эта вдруг открылась, и
сердце радостно забилось, едва не разломив
мне грудь, и в дверцу я себя успел воткнуть,
когда девица появилась, так благородна, так
юна, и миловидна, и нежна, что я сказал:
«Ты как сама весна!» Я крикнул деве громко:
«Будь!», хотя она куда-нибудь и не спешила
скрыться иль просто удалиться. Я вдруг
подумал, что она, вниманием ко мне полна,
хорошенький свой глазик положила. Как же не
положить ей глаз, когда пред ней стоит сей Аз?
На ней корона, вся витая, сияет золотом волос,
и шапочка на них из роз, как я потом узнал,
народ венком её прозвал. Лицо – кровь
с молоком и бровь дугой, нигде не видел я такой,
и веет аромат от ней со всех земли полей.
А как прекрасен без прикрас разрез её
волшебных глаз! Я хорошо их разглядел, ища
в зрачках сих свой удел. Её так строен силуэт,
пропорций лучших в мире нет, гладка
и грациозна шея, клянусь, не видел я длиннее!
И видел я у ней вещицу, что веселит всегда
девицу: держала зеркальце она, чтоб
наслаждаться, удивляться,
а также удостоверяться, что чудо девка хороша,
и всяк лежит-то к ней душа. А чтобы ручки были
белы и ни за что не загорелы, перчатки тонкие
на ней, что снега белого белей, и кофта геттского
сукна, с тесёмкою по краю, зелена.
Одета будто на парад, такой прелестнейший
наряд для тех, кто в играх дни проводит все
подряд и не скучает, работы у неё нет даже
в мае. Живет, труда совсем не зная, что твоя
птичка заводная. И вот она передо мной,
образчик прелести чумной. Сказав «мерси»
и расспросив, а я ведь тоже не спесив, как имя
ей, пренебреженья я не увидел даже тени,
как раз наоборот, её ответ был очень прост:
«Меня назвали Сан-Суси, ты о чем хочешь
Попроси, я всё всегда исполню, и мне ничто
не лень». «И так проходит каждый день?» —
спросил я удивленно. Она, сказав
непринужденно, что косы лишь плетет с утра,
затем, пока не выгонит жара, гуляет в садике
одна; так, да, проходит целый день, какая может
быть тут лень? Гордясь хозяином своим,
что сад здесь этот насадил, трудясь, один совсем,
как перст, и сам теперь следит за ним, а не
сидит, как старый пень, или на выслуге царь-перс.
Когда сад вырос, он оградой замкнул его от
злого взгляда, на зубчатой глухой стене фигуры
есть, они одне сюда не могут въехать иль войти,
чтоб в играх счастие найти. Мой господин —
великий Репозан, но лишь когда лепешек
воз роздан. Да, лишь когда труды закончит он,
об этом, верно, знает Руссильон. Сюда приходит
он всегда, чтоб слушать пьяного весной дрозда.
Когда же он резвится, то и народ всяк веселится
в чудесном сем саду (теперь уж точно я сюда не
раз зайду). Ему всегда бывает лестно,
что мест красивей неизвестно.
Когда окончен был рассказ, я, протеревши
правый глаз, сказал: «Наверное, у вас так всё
приветливо вокруг, раз ваш законный милый
друг месье Де Репозан, блистательных особ
собрав, покажет свою свиту, чтоб мог я ею
восхититься, дивяся виду, когда в ней всякий
столь красив, и даже вовсе не спесив!»
Но больше слов я не нашел и молча дальше
я пошел… Да, правда, вижу – сад цветущий,
но раз хозяйкою допущен, то за высокою стеной
нашел я прямо рай земной. Зачем слова?
Воображение богато, но и оно тут бедновато,
чтоб в красках передать сей рай, как ты
его ни представляй. Здесь ласточки легки как
стрелы, и всюду слышен птичий звон, он так
силен, я знаю, что без труда заглушит попугая.
Так ими поглощенный, я ликовал, и, увлеченный
виденьем славным, всё забыл, и даже очень
счастлив был. За столь бесценную услугу
благодарю свою подругу, что в кущи райские
ввела и так добра ко мне была, её в стихах
превозношу, что было после, расскажу, чтоб
увидать из глазу в глаз того, кто сад
этот отдаст в моё именье хоть на час.
(Я после опишу сей сад, животных полный
вертоград!) Итак, я здесь безмерно рад: справляя
службу куртуазно, поют здесь птицы очень
разно, вот тут уверен я почти, что ноты не у всех
в чести. Тут лэ

любовные звучат, поёт их птицбольшой отряд, одни на низких нотах шпарят,
другие, меж собой базаря, берут высокие тона.
Так набежавшая волна мне звуком сердце
освежила и от хлопот земных отмыла
без мыла, щетки и ерша, ну до чего вся жизнь
здесь хороша! Однако где же Репозан?
Хоть глазом глянуть, всё отдам,
на самом деле, что из себя он представлял,
мужчина этот бонвиван. «Ага, да вот он, вот
смешит! – кричит мне громко Сан-Суси, —
Иди на запах, поспеши! Какой? Ой-ёй…
Да боже ж мой, ну ты совсем, дружок, простой!
Укропа с тёртой мятой! Болван такой! Ты что-то
там ещё сказал? Получишь пинка в зад!»
Тут ринулся я в сад, сгорая любопытством,
сжимая свой оскал. Плутал недолго, но сперва
я услыхал камланье птах, и лишь потом я вдруг
узнал того, кого я здесь искал, и тут меня совсем
объял большой безумный ах. Как ослепительны
казались те существа, что там встречались!
Руками взявшись, тот народ составил дружный
хоровод, и Радость их была солисткой, народной
истинно артисткой. Так Радость пела, и покой
с тем пением вливался в мой настрой.
И Радость, весело вертя хвостом (была она в
обличье непростом), кружилась быстро в танце
том, и круг был ею весь влеком.
Фигуры в нем изображала и ритмы ножкой
отбивала, притопом лёгких башмачков, порядок
был у них таков. Однако что же музыканты,
флейтисты, также оркестранты, жонглер и
менестрель, что голосом выводит звучно трель?
Так весело они поют и не считают здесь минут.
А в чем задача господина? Следить за круга
серединой и выдвигать попарно дам, и тут их
делят дам-не дам, поелику он любовался
сам; в прическе каждый завиток сидит
как влитый, видать, на суперпенку витый,
нелепого наряда нет, всё ладно, и покрой, и цвет.
Так грациозно танцевали, то разбегались, то
встречали друг друга, радостно смеясь,
соприкасались и, кружась, друг друга
искренно лобзали, но снова скоро убегали.
Да, эта юность столь резва, что закружилась
голова, мне был бы труден этот трюк – вдруг
встать в тот круг как друг. Я взглядом
встретился с одной, навскидку просто вамп,
сказать могу, однако, вам, что Куртуазностью
зовут прекраснейшую даму. Так расторопна,
так добра, ну и походка от бедра, когда
взмахнет она ногой, или рукой, точно не знаю.
(Да как мне знать, коль дело было в разгар
мая?) Она, любезно так воркуя: «Чем быть могу
полезна вам? Всё дам, не дам лишь поцелуя.
К тому ж, настал и ваш черед вступить в наш
общий хоровод, ваше лицо и платье – всё
красиво», – сказавши это неспесиво,
берет меня прям за рукав. А я, ни слова не
сказав, нисколько не смутился, взял да и встал,
хотя совсем не замышлял, однако смелости
хватило. Вообще-то это очень мило, что доброй
дамой приглашен. Так, хороводом окружен, я
рассмотреть могу свободно кого угодно,
танцоров тех со всех концов: наряды, выправку,
лицо и чем садятся на крыльцо. Отчет даю, на
том стою: наш Репозан и прям, и строен, высок,
собой прекрасен, самой Природой избран он, в
любой компании Пан – он. Его фигура без
изъяна, лицо кругло, в меру румяно, в его
сияющих глазах лазурь, что в майских небесах,
и волосы бегут волной, блестит оттенок золотой.
В плечах сажень косая есть – чтоб мне ни
встать, ни сесть, но гибкий пояс говорит, что
рыцарь сей мышцу имеет, как гранит, сказали б
вы о нём – герой! Так доблестно хорош
собой. А уж какой он кавалер! На свете нет
лучше манер. Наряд богат и ловко сшит, на
платье из парчи фигуры птиц, а на ногах
простые туфли на шнурках, не сапоги и не
сандальи, короче, вы б его узнали.