Листья лофиры

Станции очень похожи одна на другую — похожи хижинами, двускатными домиками, белыми мечетями с квадратными минаретами, над балкончиками которых торчат яйцеобразные маковки, наконец, похожи зданиями вокзалов; как и на линии Москва — Ленинград, здесь понастроены однотипные вокзалы — двухэтажные, легкие, с открытыми террасами под черепичными крышами… Наверное, потом очень трудно будет отделить в памяти одну станцию от другой. Да и вообще, разве все железнодорожные станции мира не похожи друг на друга?.. Как и всюду, здесь важно расхаживают по платформе дежурные по станции; как и всюду, здесь выносят к поезду фрукты — только это манго, плоды папайи, бананы; как и всюду, к приходу поезда являются уезжающие, провожающие, встречающие и просто любопытные; как и всюду, здесь при последнем ударе колокола говорятся отъезжающему самые важные и нужные слова…

Во всяком случае, именно такие, сверхнеобходимые напутствия выслушивает сейчас под звон колокола молодая сенегалка с грудным малышом у дверей нашего вагона… Сухощавый сенегалец в очках — наш попутчик — пытается прервать объяснения супругов, но безуспешно, и мы втаскиваем даму вместе со всеми ее корзинами в вагон уже под лязг буферов. Поезд быстро набирает скорость, но дама успевает еще что-то важное крикнуть бегущему за вагоном мужу…

Не все места в вагоне мягкие и откидные, и мы освобождаем нашей новой попутчице с ребенком два лучших места.

Во время этой нехитрой процедуры мне и дано было впервые почувствовать на себе недоуменный — сквозь очки — взгляд сухощавого сенегальца. Сенегалец возвращается к себе, но теперь он уже не сидит с замкнуто отсутствующим видом. Вместе с супругой он довольно откровенно изучает нас, прислушивается к звучанию незнакомой речи, а потом отправляется к нашему гиду и о чем-то спрашивает его — выясняет, наверное, кто мы такие.

— Следующая станция — Лам-Лам, — говорит мне сухощавый сенегалец, когда поезд заметно сбавляет ход. — Потом будет город Тивауань.

— Вы там выходите?

— Нет, — говорит сухощавый сенегалец. — Мы едем до Сен-Луи.

И супруга его — оказывается, у нее по-детски любопытные живые глаза, — кивает, подтверждая, что они едут до Сен-Луи.

Пейзаж постепенно меняется: почти совсем исчезают пальмы, всегда так украшающие местность, реже встречаются баобабы. По обе стороны железнодорожного полотна простирается то, что принято называть саванной сахельского типа. Восемь месяцев в году здесь не бывает дождей, и не многим растениям дано выдержать долгую засуху. Пейзаж монотонен: серая песчанистая почва, покрытая редкими кустиками сухой травы, невысокие желтоватые заросли колючей мимозы и сизого тамариска, зонтичные акации, словно подрезанные сверху рукой садовника; в тени их ищут прохлады местные жители. А в зарослях мимозы пасутся горбатые коровы породы зебу и черно-белые длинноногие овцы… Населяющие эти места уолофы занимаются не только земледелием и скотоводством, но и сбором камеди: ею богаты некоторые виды акаций — сенегальская, нилотская, например.

На платформе станции Тивауань, небольшого городка, в окрестностях которого французская компания «Пешине» добывает фосфориты, внимание мое привлекает сенегалка с подносом на голове: на подносе у нее лежат желтоваторозовые фрукты, по форме напоминающие сладкий перец. Я никогда раньше их не видел и не пробовал, но, думается, читал о них.

В вагон я вернулся с полным беретом загадочных, удивительно тонко пахнущих фруктов.

Сухощавый сенегалец, теперь живо интересующийся всеми нашими делами, тотчас приходит мне на помощь.

— Акажу, — говорит он. — Это называется акажу, или помм акажу.

Так я и думал.

Сенегалец настолько любезен, что пишет на листке бумаги название фрукта по-французски, дабы не случилось ошибки. Потом он объясняет нам, что африканцы предпочитают высасывать акажу, утоляя таким образом жажду, но можно и целиком есть фрукт, счистив с него предварительно кожицу.

Солнце уже давно не светит в окна — висит прямо над крышей вагона и печет вовсю. Жарко, душно. Ветер, врывающийся в распахнутые двери, горяч и сух. В сухой сезон температура здесь днем все время держится возле тридцати трех — тридцати пяти градусов, а ведь мы совсем недавно были в зимней Москве… Короче говоря, я с таким самозабвением уплетаю сочное, пахнущее лесной земляникой акажу, что далеко не сразу замечаю, как толстощекий круглоглазый крохотный сенегалец перебрался на руки к нашим женщинам, и они играют с ним в ладушки, а мать смотрит и смеется…