Листопад

Потом, когда Валетанчич выздоровел, они вместе направились из госпиталя в отряд. Шли по знакомым местам. Была осень. По утрам над полями стелился туман, а за облаками все чаще слышался крик улетающих гусей. Крестьяне убирали кукурузу. Ранка еще издали узнала свою мать. Она стояла в конце поля в белом платке, с подогнутым подолом юбки, устало скрестив руки на животе. Она смотрела на колонну с большой заинтересованностью и все же дочь свою не узнала. Ранка шла с карабином через плечо, он висел у нее стволом вниз. Так обычно носили оружие бывалые партизаны. На ней была мужская куртка из болгарского сукна, итальянские галифе, а на ногах — тяжелые башмаки из обмундирования горного стрелка. Ранка подстригла свои длинные прекрасные косы и теперь была совсем похожа на мальчишку, Увидев мать, Ранка сделала бессознательное движение, будто намеревалась побежать к ней, но вдруг передумала. «Нет, нет, я не подойду к ней, — думала она, — так будет лучше. Она не выдержит, обязательно расплачется, и я тоже расплачусь…» Когда мать осталась далеко, Ранка остановилась, еще раз долгим взглядом посмотрела назад, и Марко в ее покрасневших глазах увидел слезы. Он взял девушку за руку и пошел рядом с ней.

«Не надо, — сказал Марко, — пожалуйста, не плачь. У твоей матери все в порядке, раз она в белом платке. Ты же знаешь, если горе или беда, сербские женщины платки не носят».

«У меня такое ощущение, будто я отреклась от нее, — сказала Ранка, все еще поглядывая через плечо назад, но колонна ушла далеко, и мать не стало видно. — Я такая одинокая, такая беспомощная…»

«Не говори глупостей! Ты совсем не одинокая — я же с тобой, — рассерженно сказал Марко. — Ты знаешь, что я тебя люблю! Напрасно такие слова говоришь».

Рана у Валетанчича уже зажила, но прежний голос, раскатистый и звонкий, еще не вернулся, он говорил тихо, так, что слова его были едва слышны в пяти шагах.

«Ты меня любишь? — Она пыталась улыбнуться своими красивыми заплаканными глазами. — У меня предчувствие, что ты меня совсем разлюбишь».

«Ты мне должна верить, а не какому-то глупому предчувствию».

«Если ты меня любишь, я обещаю быть очень хорошей. Ты даже не знаешь, какой я могу быть хорошей, если захочу».

Ветер гнал вдоль дороги вместе с пылью увядшие листья. В воздухе пахло осенью. Вороны собирались в стаи и оглашали поля крикливым гомоном. За облаками днем и ночью слышались трубные журавлиные песни.

«Я еще никого так не любил, как тебя, и никого больше не полюблю, — снова заговорил Марко, когда воронья орава исчезла. — Запомни, если с тобой что-либо случится, я этого не перенесу. Так я тебя люблю…»

«Ничего ни со мной, ни с тобой не должно случиться, — приблизившись к нему, сказала Ранка, — потому что мы любим друг друга».

«Нас охраняет наша любовь», — сказал он.

Ранка посмотрела вокруг себя и, убедившись, что к ним никто не прислушивается, все же понизила голос, стараясь придать ему загадочность и таинственность. «Ты, пожалуйста, не обижайся, но я вчера три раза гадала на тебя, и всегда выходило, что ты будешь долго, очень долго жить и что мы обязательно поженимся».

«Я бы и сейчас на тебе женился, — сказал Марко, краснея, — но ты же прекрасно знаешь, что нам не разрешается жениться. Потом, когда война закончится, этот закон отменят…»

«Жаль, что нам сейчас не разрешают жениться, — с грустью произнесла Ранка. А потом сама себя принялась успокаивать: — Но все равно, мы и так любим друг друга, и нам никто не может в этом помешать. Даже комиссар не может запретить нам любить друг друга, если мы этого хотим. Только ты должен меня крепко любить, потому что я, честное слово, хорошая, и я всегда буду такой хорошей, еще лучше буду, если мы поженимся, и больше никогда не буду плакать. Даже если станет тяжело, я буду себя сдерживать: правда, ведь я могу себя сдерживать?»

И потом, всякий раз, когда ее душили слезы, Ранка вспоминала об этом обещании. Нередко и тогда, когда мужчины не выдерживали и раскисали, она старалась казаться бодрой. Сейчас, когда раненая рука ныла до самого плеча, она не показывала, что ей больно, напротив, шагала так напористо, что бойцы едва поспевали за ней. Она слышала, что люди позади тяжело дышат, но не останавливалась, даже не поворачивалась назад.