Листопад

— Кто такие коммунисты? — вопрошал Чамчич. — Это русские платные агенты и предатели. Большинство среди них составляют люди не нашей веры — мусульмане и католики. А если попадется какой-нибудь серб, то это изменник, который хочет, чтобы Сербия попала под иноземное господство. Вспомните пятисотлетнее турецкое иго, когда Сербия стонала под чужим гнетом, когда убивали наших жен и детей, уводили в рабство самых красивых девушек, когда непокорных сажали на кол. Коммунисты ничем не отличаются от турецких янычар. Они хотят уничтожить нашу православную веру, разрушить церкви, осквернить святые места. Коммунисты не признают ни бога, ни семью. Для них не существует ни сестер, ни братьев, ни матерей, ни отцов. Они хотят, чтобы все спали под одним одеялом. Это же дикари! А вы, потомки великих борцов за свободу и независимость Сербии, посылаете своих детей в партизаны, принимаете этих безбожников в своих домах, снабжаете их продовольствием, одеждой и даже оружием. Вы совершаете великий грех перед богом и королем. Вам придется платить за свои грехи, если вы раскаетесь слишком поздно. Мы посланы богом и королем, чтобы очистить нашу святую землю от коммунистов. Нам дано право расстреливать всякого, кто выступает против нашей веры. И мы честно выполняем свои обязанности. Сколько дней уже вы не слышите выстрелов партизан? Под Космаем должно развеваться только наше знамя. Партизаны уничтожены, а тех, кого вы прячете, мы быстро переловим и повесим. Сегодня здесь, — он указал рукой на место порки крестьян, — мы вас лишь предупредили. Но если мы узнаем, что хоть один партизан оказался в вашем селе, мы вернемся и повесим столько ваших людей, сколько посчитаем нужным. Мы будем вешать и…

Чамчич поднял сжатую в кулак руку и замер на полуслове. Его прервали звонкие винтовочные выстрелы, прозвучавшие совсем недалеко от моста сходки. Вслед за ними послышалась очередь из пулемета. Стрельба быстро приближалась. Один за другим раздались взрывы нескольких гранат.

Люди в панике бросились врассыпную. Четники, стреляя наугад, стали в беспорядке отходить по узким переулкам, хоронясь за изгороди и деревья. У корчмы остались лишь жертвы экзекуции, лежавшие без сил прямо на мокрой земле. Около них валялись розги из кизилового дерева и несколько папах четников, забытых при бегстве.

Стрельба за селом еще продолжалась, когда рота Лабуда вышла к корчме, где несколько минут назад четники проводили сходку. Будто по заранее разработанному плану, партизаны разбились на группы и стали обходить дома зажиточных крестьян. Отделение Влады Зечевича свернуло к одному из таких домов, отличавшемуся широкими окнами и окруженному крепким высоким забором. Над домом торчали две трубы и из обеих валил дым. Так бывает, когда хозяева ждут гостей. На лай собак, преградивших путь партизанам, из дома вышел плечистый человек в новой куртке из грубого сукна и меховой шапке, довольно старый на вид. У него было мясистое лицо с кожей синеватого оттенка, тяжелые, набрякшие веки и густые седые брови. Водянистые глаза были покрыты сеточкой красноватых линий. Открыв калитку и увидев непрошеных гостей, хозяин от неожиданности вздрогнул, но сразу же взял себя в руки и, изобразив на лице некое подобие улыбки, сказал:

— А, это вы! Благодарение богу, входите, сынки, входите.

Зечевич вопросительно посмотрел на хозяина, как бы желая определить, действительно ли они были здесь желанными людьми.

— В вашем доме есть четники? — спросил Зечевич, внимательно наблюдая за окнами.

— Какие там четники! — ответил хозяин. — Нечего им у меня делать. Я в политику не вмешиваюсь. Человек должен заниматься своим делом и своим домом.

— Мы тоже любим свой дом, — вмешался в разговор Марич. — А все же скажи, отец, за кого ты: за короля или за партизан? Мы предпочитаем знать, с кем имеем дело.

— Правильно, юноша, я придерживаюсь того же мнения. Поэтому и сказал вам, что я ни за кого. Меня ничто не касается, я крестьянин.

— Ладно, это твое право, кого признавать, а кого не признавать, но то, что мы попросим, обязан исполнить, — сказал Зечевич и, сняв с плеча ручной пулемет, поставил его прикладом на землю. — Наша армия еще не имеет собственных складов, поэтому, как говорится, с миру по нитке — и… нам достаточно.

— Красиво у вас получается: «с миру по нитке», — начал ворчать крестьянин, отводя глаза в сторону. — А что я вам могу дать, если уже забрали все подчистую?

— Ну хотя бы хлеб-то есть?

— Побойся бога, сынок, откуда он?

— Совсем нет, ни крошки?

— Ни крошки. Все…

— Тогда откуда во дворе столько свежей соломы? Где же зерно?

— Все забрали.

— Ну хорошо, значит, хлеб отобрали. А картошку?

— Какая картошка, помилуй бог? Даже на семена ничего не оставили.

— Слушай, хозяин, мы не требуем у тебя жареных поросят. Но фасоль-то должна у тебя быть.

— Честное слово, нет ни зернышка, богом клянусь.

— И кукурузной муки не найдется на мамалыгу?

— Ничего нет. Да если б имел, разве мне жалко?

— Надо же, бедный хозяин, все у него отобрали. Но, думаю, ракию-то не могли всю забрать. Стоит, наверное, где-нибудь бочоночек?