Листы имажиниста (сборник)

Критик В. Львов-Рогачевский назвал стихи первых двух сборников Шершеневича «пародиями», – в уничижительном значении этого слова, как бы «жалкими пародиями на…». Впрочем, даже если в этом и есть доля истины, то за юностью лет (а маститые исследователи, как правило, забывают, что «их авторы» зачастую годятся им в сыновья, если не прямо во внуки) грех этот не столь велик. А Вадиму Шершеневичу в 1913 году исполнилось 20. Что же до произнесенного Львовым-Рогачевским «бранного» слова, то как раз в этом году, коварно изменив блоковской «Прекрасной Даме» с «Дамой Новой» (стихотворение «Solo») и встав под фильдекосовое знамя эго-футуризма, Вадим Шершеневич пишет мастерскую ерническую пародию на традиционно «высокий» мотив «кинжала» (стихотворение «Русскому языку»). А пародийность, осознанная, но не всегда очевидная (особенно – для современного читателя), и, увы, не всегда удачная, – становится важной составляющей поэтики Шершеневича. Да и эго-футуризма в целом. Абсолютно верно почувствовал это в свое время Н. Гумилев, писавший о будущем «Короле поэтов», а пока вожде нового направления Игоре Северянине: «за всеми „новаторскими“ мнениями Игоря Северянина слышен твердый голос Козьмы Пруткова, но … для людей газеты Козьма Прутков нисколько не комичен…»[21]. (Гумилев резко делит «читающую публику» на «людей газеты» и «людей книги».) Сказанное о Северянине во многом верным остается применительно и к Вадиму Шершеневичу – эго-футуристу.

В отличие от подчеркнуто серьезного (особняком стоит А. Белый – автор гениального «Петербурга») символизма и крайне редко позволявшего себе ироничную усмешку (вопреки своему же призыву «следовать традиции Рабле») акмеизма, русский футуризм в обеих своих – «кубо» и «эго» – ипостасях занимался реабилитацией категории комического в «серьезной» поэзии. Другое дело, что юмор этот был достаточно своеобразен и не только соединялся с глумлением над «благонамеренным» читателем, но зачастую эпатажем этим и ограничивался.

Можно сказать, что пушкинский ироничный же «завет» – «поэзия должна быть глуповата» – эго-футурист Шершеневич исполнял ревностно и всерьез. Читая стихи Шершеневича этого периода (1913–1915 гг., да и позже), всегда следует ожидать подвоха: а вдруг это сказано-написано только «ради смеха», именно затем, чтобы ты, читая, подумал: «Ну и идиот же этот Шершеневич!» – к вящему удовольствию последнего.

Впрочем, своеобразного совершенства в этой области достигли, пожалуй, не футуристы, но такие петербургские поэты, как член «Цеха поэтов» Сергей Нельдихен[22] («поэт-дурак», как представлял его публике Гумилев, Нельдихена любивший), Александр Тиняков[23] и – позднее – члены ОБЭРИУ.

Один из многочисленных псевдонимов Шершеневича той поры, «Георгий Гаер» (иногда «Г. Гаер»), весьма «говорящ». И уж не с этого ли «англизированного» «гаера» Есенин впоследствии калькировал своего знаменитого «хулигана»? Обратим внимание и на литературную группировку петроградских поэтов начала 20-х годов, именовавшую себя «Аббатство гаеров». Входил в нее, между прочим, и юный Константин Ваганов[24]. Не удержимся, чтобы не припомнить слова Константина Леонтьева: «наша серебряная утварь, наши иконы, наши мозаики, создание нашего Византизма, суть до сих пор почти единственное спасение нашего эстетического самолюбия на выставках, с которых пришлось бы нам без этого Византизма бежать, закрывши лицо руками»[25]. Безусловно, Леонтьев прав. Но не забудем, что речь-то у него идет о «выставках», то есть своеобразном «внешнем рынке». Что же до «рынка внутреннего», то на этой «выставке» в ходу иные «картины». И «Василий Федоров» «хорошо идет» лишь при условии, что он «из Парижа и Лондона».

Кстати, еще о псевдонимах. И. Масанову Шершеневич сообщал следующее: «Мои главные псевдонимы. Венич („Голос Москвы“) и В. Гальский („Утро России“ и „Раннее утро“) – корреспонденции с фронта во время войны. Дормидонт Буян и Георгий Гаер – литературные по всем альманахам и журналам футуристического периода. Пингвин и Аббат-Фанферлюш – по театральным журналам („Театральная Москва“, „Зрелища“, „Киногазета“ и др.). Случайно – Векша, В. Ш., Хрисанф (совместно с Львом Заком) и М. Россиянский (с ним же) – по „Мезонину поэзии…“»[26]. В «Великолепном очевидце», однако, о Льве Заке пишется несколько иное: «Это он был Хрисанф…» И чуть дальше: «[он] боролся под фамилией Михаила Россиянского с беспредметностью неологизмов Крученых»[27].