Листы имажиниста (сборник)

Тишина. И на крыше.
А выше –
Еще тише…
Без цели…
Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья.
А внизу, проститутками короновавши панели,
Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.

– Легкий ветер сквозь ветви. Треск вереска твой верящий голос.

Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,
Июньский день ко мне дополз,
Впился мне солнцем прожалить грудь.

Жир солнца по крыше, как по бутербродам

Жидкое, жаркое масло, тек…
И Москва нам казалась плохим переводом
Каких-то Божьих тревожных строк.

И когда приближалась ты сквозными глазами,

И город вопил, отбегая к Кремлю,
И биплан твоих губ над моими губами
Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, –
Это медное небо было только над нами,
И под ним было только наше люблю!

Этим небом сдавлены, как тесным воротом,

Мы молчали в удушьи,
Всё глуше,
Слабей…
Как золотые черепахи, проползли над городом
Песками дня купола церквей.

И когда эти улицы зноем стихали

И умолкли уйти в тишину и грустить, –
В первый раз я поклялся моими стихами
Себе за тебя отомстить.

Июнь 1918

«Если город раскаялся в шуме…»

С. Есенину

Если город раскаялся в шуме,
Если страшно ему, что медь,
Мы лягем подобно верблюдам в самуме
Верблюжею грыжей реветь.

Кто-то хвастался тихою частью

И вытаскивал на удочке час,
А земля была вся от счастья
И счастье было от нас.

И заря растекала слюни

Над нотами шоссейных колей
Груди женщин асфальта в июне
Мягчей.

И губы ребят дымились

У проруби этих грудей
И какая-то страшная милость
Желтым маслом покрыла везде.

Из кафэ выгоняли медведя,

За луною носилась толпа.
Вместо Федора звали Федей
И улицы стали пай.

Стали мерять не на саже́ни,

А на вершки температуру в крови,
По таблице простой умножений
Исчисляли силу любви.

И пока из какого-то чуда

Не восстал завопить мертвец,
Поэты ревели как словно верблюды
От жестокой грыжи сердец.

Ноябрь 1918

Последнее слово обвиняемого