Литератор Писарев

— Здравствуйте! А Чернышевский? А Благосветлов, Зайцев? А ты сама разве у нас не реалистка?

— Не дразнись. Конечно, я стану реалисткой, то есть постараюсь. Ты не дал договорить. Так вот, если хочешь знать, я считаю, что ты написал великое произведение. Да, да! Это разговор начистоту между Базаровым и Рахметовым. Это — maman, не слушай! — евангелие реализма, евангелие от Базарова. И если сегодня реалистов мало — все-таки очень мало, согласись! — то после твоей статьи — только бы она вышла, только бы этот скверный Турунов пропустил! — очень, очень многие захотят сделаться реалистами. Вот увидишь! И тогда все будет, как ты предсказываешь.

— Это точно, — сиплым фальцетом выговорил вдруг дежурный офицер, заливаясь румянцем под удивленными взглядами.

И после крохотной паузы все четверо рассмеялись. Только солдат у двери остался невозмутим. Задумался, наверное, и как будто не слышал ничего.

Сенаторы изготовили приговор еще второго июня, и тогда же он был направлен в министерство юстиции — на рассмотрение, то есть, в сущности, на проверку. Чиновники министерства сделали в тексте несколько исправлений, чтобы навести правоведческий лоск, и министр Замятнин вернул его сенатскому обер-прокурору для окончательного согласования. После того как поправки были с благодарностью приняты, переписанный еще раз начисто приговор пошел в департамент гражданских и духовных дел Государственного совета, где и дожидался своей очереди до начала октября, но зато был утвержден беспрекословно и единодушно. Мнение Государственного совета, едва лишь оно было подписано председательствующим — семидесятипятилетним князем Гагариным Павлом Павловичем, — тотчас отослали вместе с приговором в дворцовую канцелярию, и девятого октября дежурный фельдъегерь, надлежащим образом экипированный, выехал по Варшавской железной дороге за границу, имея при себе в саквояже, запертом на два ключа, среди прочих бумаг и эти обе. Через Вильну, Варшаву, Берлин, Мюльгаузен, Лион, Марсель он за четыре дня доставил их в Ниццу, где император пребывал с десятого числа на вилле, специально купленной для государыни, которой доктора предписали лечение в здешнем климате. Император был занят, озабочен, раздражен (французская пресса все попрекала его жестокостями в Польше, и пресловутое общественное мнение заявляло о себе с такой наглостью, что Наполеон III, в угоду писакам, предпочел обойтись без официальной встречи, нанес лишь частный визит, во время которого всячески юлил, пытаясь загладить оскорбление), император торопился уезжать (любимый дядя, король Вильгельм Прусский пригласил его на охоту и ожидал в Потсдаме), — но перед самым отъездом, шестнадцатого, успел просмотреть дело о составлении, печатании и распространении возмутительных противу правительства воззваний, и приговор был конфирмован — мнение Государственного совета украсилось резолюцией: «Быть по сему, но с тем, чтобы Баллоду срок каторжной работы ограничить 7-ю годами». Двадцатого октября приговор опять оказался в канцелярии Зимнего дворца, пропутешествовал в канцелярию Государственного совета, оттуда — в канцелярию министерства юстиции, а двадцать восьмого возвратился в Сенат.

Пятого ноября ровно в полдень в собрании Первого Отделения 5-го сенатского департамента всем подсудимым была объявлена высочайшая воля.

Формула участи Писарева была такая:

«Кандидата Спб. у. Дмитрия Писарева, ныне 23 лет, за составление противу правительства и государя императора сочинения, лишить некоторых особенных, по ст. 54, прав и преимуществ и заключить в крепость на два года и восемь месяцев, а по предмету покушения распространить это сочинение оставить в сильном подозрении; ходатайство же его о смягчении ему наказания оставить без уважения».

Восьмого ноября, при очередном свидании с сыном, Варвара Дмитриевна, совершенно разбитая тревогами последних дней, прямо-таки онемела от возмущения, увидев, что он, даже не скрываясь от офицера (дежурил, правда, Пинкорнелли), протягивает ей сложенный во много раз клочок исписанной бумаги.

— Опять? — с трудом сглотнув, сказала она. И добавила горько: — Вот уж действительно, нашел время…

— Это совсем не то, что ты думаешь, — с досадой возразил он. — Выслушала бы сперва… Иван Федорович, объясните хоть вы.

— Прежде всего, успокойтесь, Дмитрий Иванович, и вы, сударыня, — ровным, очень тихим голосом говорил Пинкорнелли. Он сидел, вплотную придвинувшись к торцу стола, разделявшего мать и сына, спиной к часовому, и глядел прямо перед собой. — Видите ли, голубушка, Дмитрию Ивановичу угрожает серьезная опасность.