Литератор Писарев

— Уж куда серьезнее, — вспыхнула Варвара Дмитриевна. — Злые, бессердечные люди: почти весь срок наказания позади, сами же они не сочли возможным назначить больший, — и вдруг оказывается, что прежнее заключение не считается, что все — с начала. Это какая-то адская насмешка. Ему тут сидеть до лета шестьдесят седьмого, а мне надо уезжать, у меня дочь-подросток…

— Приговор очень мягкий, — все так же без выражения и не взглянув на нее, перебил Пинкорнелли. — Могло быть как с Чернышевским, дело совершенно такое же, а статью применили другую, да еще по указу от семнадцатого прошлого апреля треть срока скостили. За это скажите спасибо светлейшему, без него собирали бы вы сейчас Дмитрия Ивановича в очень дальнюю дорогу. И был бы он ссыльно-каторжный, без прав состояния.

— Я знаю, — заикнулась было Варвара Дмитриевна. — А все же…

— Потом, потом поговорим, — скривился старик. — Сейчас вот что важно. Комендант наш на извещении о приговоре положил резолюцию: испросить разрешения отправить в Шлиссельбургскую крепость.

— Господи!

— Подождите. Это было сегодня утром. Разрешение может дать только генерал-губернатор. Значит, нужно поговорить с ним прежде, чем он получит рапорт коменданта.

— Я еду сейчас.

— Задача непростая. Как правило, решенных арестантов всегда переводят в Шлиссельбург. У нас сидят только до приговора.

— А в Шлиссельбурге, Иван Федорович говорит, ни свиданий, ни переписки, ни книг!

В голосе сына Варвара Дмитриевна услышала отчаяние.

— Я еду, — повторила она. — Я на коленях буду умолять князя. Он не допустит. Или я умру там, в его приемной. Тебя не отправят в Шлиссельбург.

— Только не хватало — на коленях!

— Дмитрий Иванович написал к его светлости, — почти невнятно продолжал Пинкорнелли. Щеки его дрожали, но сидел он все так же прямо и на собеседников не смотрел. — Оно бы хорошо, напомнить о себе, и всякое такое. Не отнимайте, значит, возможность искупить мой проступок полезной литературной деятельностью. Это правильно. Но беда в том, что не примет князь письма. Не вправе поощрять противозаконные поступки.

— А написать официально — военачальник не передаст.

— Почти наверное не передаст, Дмитрий Иванович, но и ваш способ не годится. Не говоря уже о том, что в крепости начнется переборка: кто недосмотрел? кто посодействовал? — уж ладно, это куда бы ни шло, — а просто бессмысленно: не возьмет князь письма, и весь разговор насмарку. Еще и хуже может выйти: вот, скажет, как же его оставить в Петербурге, когда он злоупотребляет моей добротой.

— Не скажет. Надо попробовать. Без этого письма ты будешь обыкновенной просительницей, станешь унижаться…

— Какие пустяки!

— Есть одна дама, госпожа Этлингер. Не умею объяснить, кто такая, но князь наш с нею дружен, и министр внутренних дел с визитами приезжает; высшего общества дама. Занимается благотворительностью, посещает места заключения, помогает арестантам деньгами, хлопочет за них. Поляки в пересыльной тюрьме на нее чуть не молятся. В крепость генерал ее не допускает, однако помните, Дмитрий Иванович, на Пасху лакомства какие-то к обеду давали? Она прислала. И по полбутылки мадеры каждому заключенному. Вот если бы к ней обратиться… Но опять-таки — о Шлиссельбурге нельзя ни слова, ни о чем таком вам знать не полагается.

— А я и Суворова ни о чем для себя не прошу. Он не может не понимать, кто я такой и как важна моя работа.

— Не может-то не может, а все лучше бы объяснить. Да по-хорошему, приличным тоном, блестящим слогом. Мне ли вас учить? Ваша матушка подождет у меня на квартире, а вы, не теряя времени, пока все тихо, пройдете сейчас к себе, да и за дело. Часа времени хватит? Хорошо бы хватило. Напишите-ка госпоже Этлингер. Звать ее Эдмона, а как по батюшке — не знаю.