Литератор Писарев

Брудершафт они выпили накануне, сразу же после визита к Чернышевскому. Григорий Евлампиевич не пустил Писарева одного, и правильно сделал. Как и следовало ожидать, после смерти Добролюбова «Современник» затеял переманить к себе восходящую звезду. Но не тут-то было. Увидав, что Писарев явился не один, а вместе с Благосветловым, Николай Гаврилович, как умный человек, сразу понял, что ничего не выйдет. И лестное предложение свое произнес без всяких вступлений, тоном почти высокомерным, как бы нехотя. И когда Писарев принялся объяснять, что чувство нравственной деликатности не позволяет ему оставить журнал, которому он обязан своей известностью и направление которого полностью разделяет, Чернышевский только вежливо отозвался, что такие принципы делают честь молодому литератору, и переменил разговор, посетовав на цензурные строгости: «Современнику», как и «Русскому слову», объявили третье предостережение. Через несколько минут гости удалились.

В этот день Благосветлов со слезами на глазах объявил, что хотя, собственно, восхищаться поступком Писарева нечего: он поступил как должно благородному человеку, только и всего, — но он, Благосветлов, никогда этого не забудет.

И граф Кушелев, которому Благосветлов все рассказал, благодарил молодого сотрудника за преданность «Русскому слову». И было решено, что с декабря Писарев станет помощником редактора по части поэзии и будет получать полтораста рублей серебром в месяц. И вечером Писарев с Благосветловым выпили на ты.

Теперь наконец можно было вздохнуть спокойно. Положение Писарева в литературе и в жизни установилось прочно, денег хватало, несмотря даже на карточные проигрыши, печатать можно было все, что удастся сочинить, а сочинялось легко, — и Раиса жила в соседней комнате.

И политическая погода в декабре не то чтобы прояснилась — а все же подул некий либеральный ветерок. Так, во всяком случае, говорил Благосветлов.

— «Отечественные записки», — ораторствовал он в новогоднюю ночь, стоя у камина с бокалом в руке, — напечатали Диккенсов роман «Большие ожидания». Это название как нельзя лучше подходит к настоящей минуте. Все чего-то ждут, все недовольны, все понимают, что неизбежны перемены. Крепостники негодуют на правительство, которое будто бы их разорило. Лучшие из помещиков, напротив, открыто заявляют, что крестьянская реформа не удовлетворила народных потребностей. Тверское дворянство даже предлагает правительству созвать собрание выборных от всего народа без различия сословий. Поляки требуют для Царства Польского государственной самостоятельности. Журналисты восстают против цензуры. Молодежь волнуется…

— Еще бы ей не волноваться, — заметил Попов.

— Что же делает власть? — Григорий Евлампиевич оглядел своих слушателей. Новый год встречали, можно сказать, в семейном кругу: чета Поповых да Писарев с Кореневой. — Как власть себя ведет? — И сам ответил: — Она бросается из крайности в крайность. Михайлова отправляют в Сибирь, надев кандалы вопреки точному смыслу закона. Зато студентов освобождают из крепости толпами. Университет закрыт, но Путятин смещен, и министерство перешло к Головнину, а это значит, что партия константиновцев победила. Тверских мировых посредников отдают под суд, но просят у редакций журналов совета относительно необходимых преобразований в цензурном ведомстве.

— Ты не шутишь, Григорий Евлампиевич? — удивился Писарев.

— Нисколько не шучу. Вчера я был у Головнина, и он заверил меня, что цензурная реформа — дело решенное. Занятный господин. Не похож на сановника, в журналистах чуть ли не заискивает. Между прочим, дал мне прочесть брошюру какого-то Шедо-Ферроти. Вот, говорит, если бы все так понимали, чего мы хотим от литературы.

— И что же это за необыкновенная брошюра?

— Представьте себе, Евгения Александровна, — о Герцене.

— Не может быть. На русском языке?

— Ну что вы. Писано по-французски, издано за границей. Этот Шедо-Ферроти — псевдоним, конечно, — агент нашего министерства финансов в Брюсселе.

— Так это пасквиль, поди? — спросил Василий Петрович.

— Не угадал. Штучка весьма хитрая. Об Александре Ивановиче говорится с восхищением и даже сладко.

— И министру понравилось?

— Видишь ли, главная мысль автора та, что Герцен, при его таланте, мог бы принести России огромную пользу, ежели бы не просто отрицал существующий порядок вещей, а указывал правительству на недостатки, подлежавшие исправлению.

— Можно подумать, что он не указывает, — хохотнул Писарев.

— Вот-вот. Шедо-Ферроти упрекает Герцена: зачем он требует таких вещей, которые возможны, дескать, через тысячу лет, и зачем он так бранится? Правительство, мол, само преисполнено благих намерений, нужно ему помочь, а не нападать на него.

— Так он подкуплен, этот Шедо-Ферроти! — крикнул торжествующе Писарев. — Он агент Головнина, не министерства финансов.