А. С. Пушкин, прочитав новеллу, написал А. А. Бестужеву-Марлинскому: «Все это ознаменовано твоей печатью, т. е. умом и чудесной живописью».
Вечер на бивуаке[110]
Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее небо вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по полю, и крики солдат, фуражиров[114]
, скрип колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного стана. ***20 гусарского полка эскадрону имени полковника Мечина досталось на аванпосты[115]. Втянув цепь и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вокруг огонька пить чай. После авангардного дела, за круглою чашею, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами. Уже разговор наших аванпостных офицеров приметно редел, когда кирасирский[116] поручик князь Ольский спрыгнул перед ними с коня.– Здравствуйте, други.
– Добро пожаловать, князь! Насилу мы тебя к себе заручили; где пропадал?
– Спрашивают ли такие вопросы? Обыкновенно, перед своим взводом, рубил, колол, побеждал, – однако и вы, гусары, сегодня доказали, что не на правом плече ментик носите; объявляю вам мою благодарность. Между прочим, вахмистр[117]
! прикажи выводить и покормить моего Донца: он сегодня ничего не кушал, кроме порохового дыма.– Послушай-ка, ваше сиятельство…
– Мое сиятельство ничего не слышит и не слушает, покуда не выпьет глинтвейну[118]
, без которого ему ни светло, ни тепло; давайте скорее стакан.– Изволь! – сказал ротмистр[119]
Струйский. – Но знай, что эта чара заветная: за нее ты должен приплатиться анекдотом[120].– Хоть сотней! За ними дело не станет: я весь слеплен из анекдотов и расскажу вам один из самых свежих, со мной случившихся. За здоровье храбрых, товарищи!
Как-то недавно у нас не было дни с три крошки провианту. Кругом, по милости вашей и казацкой, стало чисто, как в моем кармане, а, на беду, тяжелую конницу фуражировать не пускают. Что делать? Голод тем более умножался, что во французской линии слышалось гармоническое мычание быков, которое плачевным эхом отдавалось в моем пустом желудке. Рассуждая о суете мирской, лежал я, завернувшись буркою[121]
, и грыз сухарь, так заплесневелый, что над ним можно бы было учиться ботанике, так черствый, что его надо было провожать в горло шомполом[122]. Вдруг блеснула во мне пресчастливая мысль. Сейчас же ногу в стремя – и марш.«Куда, – спросили меня, – едешь ты на своей бешеной Бьютти?»
«Куда глаза глядят».
«Зачем?»
«Умереть или пообедать!» – отвечал я трагическим голосом, дал шпоры и, показывая вид, будто меня занесла лошадь, пустился птицею и скрылся из глаз изумленных моих товарищей. Они считали меня погибшим. Проскакав русскую цепь, я навязал на палаш[123]
платок, который в молодости своей бывал белым, и поехал рысью.«Qui vive?[124]
» – раздалось с неприятельского пикета.«Parlementaire russe![125]
» – отвечал я.«Halte la![126]
»Ко мне подъехал унтер-офицер с взведенным пистолетом.
«Зачем вы приехали?»
«Поговорить с начальником отряда».
«Для чего же без трубача?»
«Его убили».
Мне завязали глаза, повели пешего, и через три минуты я уже по обонянию угадал, что нахожусь подле офицерского шалаша. «Добрый знак! – думал я. – Счастливый тут как тут к обеду». Снимают повязку – и я очутился в компании полковника и человек осьми конно-егерских французских офицеров; малый я не застенчивый.