Литература как жизнь. Том I

Классические предшественники, хворая в едва установившихся советских условиях, испытали потребность обдумать метафизику истории. А я на полувековом рубеже тех же условий почувствовал физически, на собственной шкуре, разрыв между словом и делом – дознанием и наказанием, точнее, отсутствием того и другого. О том, что у нас существуют люди, живущие поверх закона, я имел представление. Позднее узнал: явление универсально-повсеместное, для такого странного явления в цивилизованных странах существует термин afluenza, богатопатология. В состоятельной семье ребенок с ранних лет оказывается избалован до того, что неспособен отвечать за свои действия: сбил кого-то автомобилем элитной марки, а как за это спросить с него? Установить «афлуенцу» суд может, а засудить жертву богатопатологии невозможно: ведь жертва дурного воспитания не сознает, что творит. Кого же привлекать к ответственности?

Спросили бы меня! Помня внушение врача, просветившего мои мозги, я бы сразу сказал – родителей. В самом деле, не иначе, некий Митрофанушка, получивший в подарок от любвеобильного, высокопоставленного папы ружье с оптическим прицелом, смотрел в окно с верхотуры, среди копошащихся внизу голов приглянулась ему моя башка, и лично ничего против меня не имея, а так, от нечего делать баххх!!! Шарахнул. Почему, хотя бы из чувства превосходства, не стрельнуть, если можно стрельнуть?

Больнее пули поразил меня взгляд у стража закона, когда он услышал: «Не видел». Следователь, судя по глазам, тоже знал, откуда стреляли, но, в отличие от врача, его успокоила моя нежажда возмездия.

В отличие от Тома Сойера, пулю я на шею себе не повесил. Спрятал в ящике письменного стола, а при переезде с Якиманки на Полянку, в новый дом, не уследил, и пуля куда-то задевалась. Но рентгеновские пленки уцелели, и на негативе ясно видно, что опасаться паралича ниже пояса было в самом деле нечего: между пулей и моим черепом отчетливо видно едва заметное расстояние. Повезло мне, между прочим.

«…Всё волки мерещатся – пуганая ворона куста боится».

«Волки и овцы».

Включили меня в программу телевизионной передачи, вроде круглого стола, за которым каждый должен был рассказать нечто интересное, передавали нас в прямом эфире – видео ещё не появилось. Решил я говорить об интересе Шекспира к лошадям. Моя очередь выступать была за публицистом, Александром Яновым, который вскоре после этой передачи выехал как еврей и диссидент, преследуемый за религиозные верования и политические взгляды. Речь его по сути была близка Раисе Максимовне Горбачёвой. Кто читал её диссертацию, те рассказывали, что диссертантка, философ-социолог, проводила мысль «о новых чертах быта колхозного крестьянства», и заключалась новизна в желательности роспуска колхозов. В ту пору об этом нельзя было всем и каждому говорить прямо, поэтому мой предшественник по передаче рассуждал на несомненно занимательный сюжет, двигаясь окольным путем, и в то же время было вполне понятно, куда он гнул. А мне из-за кулис шепнули: «Молчите!».

Так я и промолчал до конца передачи. «Что же ты молчал, как идиот?» – предъявили претензии мои знакомые. Их репутация пострадала, успели они раззвонить, что знают человека, который «будет выступать по телевизору». Предшественник мой, наговоривший, хотя и обиняками, но доходчиво об упразднении колхозов, готов был принять вину на себя, он сказал: «Возможно, я превысил свой лимит времени». Нет, не превысил, и не в его выступлении было дело. Истинную причину снятия моей речи объяснил режиссер передачи. В последнюю минуту начальство пересмотрело программу круглого стола: «Ставить Шекспира в один ряд с лошадьми политически рискованно».

«Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт».

Стих Архилоха. Перевод В. Вересаева.

Не всегда лошади меня вывозили. В постсоветскую пору с лошадьми попал я впросак. Предложили мне что-нибудь свое переиздать. Отнес им «Похищение белого коня», повесть, некогда вышедшую в «Московском рабочем». Нет, говорят, устарело, нет к вашей тематике интереса. Что же, думаю, пришлось им против шерсти? Повесть выдержала два издания в двух разных издательствах и даже выпущена (без моего ведома) «звуковой книгой». Лазарь Карелин, из писателей-фронтовиков, писал на повесть внутреннюю рецензию для «Московского рабочего». Навел критику и в то же время обратил внимание на персонажа второстепенного, но, как он выразился, «фигуру зловещую». То был тип нашего раннего компрадора, напористо пробиравшегося вперед и наверх – народившийся энтузиаст рыночной экономики.

С такими типами я соприкоснулся в начале 70-х годов через Трумана Кингсли. Труман, по поручению Папы Сайруса, должен был продать бычков работникам Внешторга. Дело не сладилось, им предложены были лучшие, а они старались взять худших, чтобы разницу в цене прикарманить.