Литература как жизнь. Том I

Чтение Ивана Ильина произвело на меня воздействие ошеломляющее, но я несколько отрезвел: где же он раньше был? Сегодня его одни превозносят, другие поносят. По-моему, ни те, ни другие не представляют себе, что это было за фигура. Имею в виду личную черту – злобность, неизменно упоминаемую в дореволюционных мнениях о нем. Упреки ему в сочувствии фашизму, однако, неразборчивы. Стоит только перечислить имена, выражавших интерес к нацизму, тех, кого за это анафеме не предают. «Фашизм – сложное явление», – писал Ильин. Прежде всего – не только гитлеризм, взявший верх над прочими фашиствующими и нацистскими направлениями. Муссолини – фашизм без антисемитизма. Франко – о нем Инна Тертерян, испанист, признанный испанцами, говорила, что диктатура каудильо была достаточно терпимой: единый памятник жертвам Гражданской войны воздвигал. В Германии среди нацистов были братья Штрассеры, был Отмар Шпанн – не гитлеристы, они и претерпели при фюрере. В Англии – Мозли. Его послевоенный спор с оппонентами помещен в интернет, можно посмотреть, послушать и составить о нем свое мнение. Ильина из Третьего Рейха в конце концов попросили, и он переехал в Швейцарию. Готовился я расспросить его секретаря и биографа – Н. П. Полторацкого, константинопольского русского, жившего в США.

С Николаем Петровичем мы переписывались, я предлагал ему в журнале «Вопросы литературы» взять на себя редактирование материалов русской эмиграции. Н. П. ответил: «Преждевременно», подразумевая, что поговорим, когда он приедет в Москву, но до Москвы он не доехал, в Ленинграде постиг его инфаркт, скончался на лестнице, когда поднимался на Исакий.

На совещании в журнале «Иностранная литература» я пропустил мимо ушей разговоры об «оскудении таланта» у Бунина, не поверил, принялся читать, и мое впечатление меня самого озадачило. Для моего поколения Бунин – Гайавата. Бунинский перевод хранился у нас дома среди самых драгоценных книг, издание, вышедшее в год Революции и тогда же подаренное моей четырехлетней матери её матерью, моей бабкой. Гражданская война их захватила на Юге, где дед строил завод авиадвигателей. Читал я и перечитывал, точнее, разглядывал дарственную надпись на книге, которую они не бросили, когда метались на месте боёв, известных мне из песни про матроса Железняка: «Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону…» (недалеко авиазавод). Владельцем яхты, на которой собирались плыть из Одессы в Стамбул, был дедов однофамилец, состоятельный энтузиаст авиации. Но разыгрался страшный шторм и побег отложили.

В надписи на «Песне о Гайавате» мне виделся призыв к примирению, посланный в пору разлада и разрухи: «Помиритеся, о дети, будьте братьями друг другу!». Тогда я не знал, что это было в замысле создателя: создано во время Гражданской войны в Америке. Стало мне это известно уже в университете, когда я овладел английским настолько, что мог читать поэму Лонгфелло в оригинале и даже пытался написать о «Гайавате», но знаний у меня не хватало, и Роман пресек полёт моей мысли.

Перевод я, подобно моим сверстникам, знал наизусть. С годами услышал от Симмонса: перевод Бунина поставил поэму Лонгфелло выше, чем значилась она в Америке, а русским Симмонс владел хорошо. Он же просил меня помочь ему в разрешении литературной загадки: его озадачил Бальмонт. В свои аспирантские годы, в Париже, слышал Симмонс лекцию поэта-эмигранта, после лекции представился, а русский поэт, услыхав американец, тут же спросил: «Какой по-вашему лучший перевод из вашей поэзии на русский язык?» Назвал Симмонс «Песнь о Гайавате», а Бальмонт выпалил: «Это я перевёл». «Что он этим хотел сказать?» – не переставал Симмонс спрашивать себя и стал спрашивать меня.

Загадкой был я поражен не меньше Симмонса, но если американский ученый оставался в недоумении сорок лет, то мне не потребовалось и четырех дней, чтобы загадку разрешить. Разгадка поступила из первоисточника, от дочери Бальмонта, Нины Константиновны Бруни, с её детьми Марьяной и Василием мы были друзья. Нина Константиновна, дочь одного из вождей русского символизма, дети её, Бруни по отцу, приходились правнуками главе русского академизма, отождествляемого с консерватизмом и косностью. Мы друзей спрашивали, а не стыдно ли им такого родства, они отвечали: «Мы гордимся тем, что наш предок гнал из Академии передвижников». Против передвижников нас это не настраивало, однако давало пример независимости суждений, когда для таких суждений требовалась независимость и смелость.