Литература как жизнь. Том I

Устроился я между двух шаляпинских роялей, которые занимали почти все пространство небольшой комнаты. Ирина Федоровна говорила, что после смерти Горького исчезли гарантии, что не тронут. Кто же мог тронуть? Отрекались же в Большом от Шаляпина. Приятно было тем, кто отрекались, с ним снова встретиться и уступить ему свои партии? Интриг и зависти в театральной среде предостаточно было и прежде, и не был Шаляпин робок в закулисной борьбе, но годы и силы уже не те.

Невозвращение эмигрантов-патриотов сейчас списывают на волю властей, но советская власть брала на работу оставшихся в России буржуазных спецов, лишь бы согласились пойти. А химик Владимир Ипатьев, исключенный как невозвращенец из академиков, страдал ностальгией до того мучительной, что приходил в Советское Посольство и просился обратно, однако (в мемуарах свидетельствует Громыко) не пустили. Кто? Бывший в советское время консулом Александр Петрович Потемкин мне говорил, что посольство само не решало, запрашивали Москву. Значит, учли мнение тех, которые исключили и не желали снова встретиться с ими же исключенным.

Конструктор Борис Луцкой – его не пускали по непонятным причинам, так говорил Дед Борис. До Первой Мировой войны Луцкой работал в Германии у Даймлера, с началом войны был немцами арестован, отсидел в Шпандау, после войны его выпустили и стал он проситься, нет, рваться на родину. В середине 20-х годов, дед приехал в Германию, а друг-конструктор хотел продемонстрировать вездеход, изобретенный им за время заключения специально для отечественного бездорожья. Долго не могли они под Берлином найти бездорожья, но все-таки отыскали кочковатое поле и понеслись, а визы, которой Луцкой добивался, он так и не получил. Советская власть не нуждалась в конструкторе, имевшем европейское имя? Со мной, по возрасту и по условиям времени, дед не мог говорить о причинах отказа, но коренились причины, как дед намекал, не в руководящих инстанциях, а в болотной трясине личных пристрастий. Уже после смерти деда я написал А. С. Яковлеву: не виделся ли он с Луцким, когда ездил к Мессершмиту? Пришел ответ: «Не виделся». Так отвечают, когда разговаривать с тобой не хотят.

Совсем недавно историк техники, кудесник поиска, биограф Луцкого установил, что Луцкой приезжал в родные края под Бердянском, а Бердянск находился под махновщиной[152]. Это посещение едва ли прошло бесследно и могло доставить Луцкому репутацию «махрового монархиста», пускай махновщина не монархизм, однако и к монархистам у советской власти отношение было избирательным, если бывшие монархисты выражали готовность с ненавистной им властью сотрудничать, а тут, видите ли, визы не дали какому-то монархисту, хотя бы и махровому! И кто определял его махровость? В городе Горьком в 50-х годах я познакомился с престарелым членом Союза русского народа, местные знали, что он был черносотенцем, и ему же советская власть дала персональную пенсию, понятно, не за то, что был он черносотенцем, а за то, что стал передовым работником на заводе «Красное Сормово». Так что, если Луцкого заклеймили и не пустили в Советскую Россию, то остается выяснить, кто и по каким мотивам не пустил. Ярлычки монархист-октябрист, правое-левое, передовое-отсталое срывать нельзя, если не как попало навешены, – суть их скажется в словах и поступках того, на кого они были навешаны, но ярлычками личность не исчерпывается, о всяком надо судить и по обстоятельствам, и по делам его.

Поблагодарили мы с Мишкой-Яковлевым Телешова. Помня, как Куприн гордился тем, что видел человека, видевшего Пушкина, у патриарха-писателя, который видел Тургенева и пожал руку Толстому, я попросил оставить свой автограф на машинописи его речи о Бунине, и припустились мы восвояси. Стал я готовить заседание, объявление вывесил. Народ собрался. Но у факультетского магнитофона другая скорость: получался уже не голос, пусть и столетнего старика, а стон допотопного чудовища. Мишка-Яковлев, как назло, куда-то уехал. Потом рассказывал: Твардовский заглядывает к нему из редакции «Нового мира» (это – рядом) и просит поставить ту же звукозапись.

Книги и кони

«И видны за полверсты,

Чтоб тебе не сбиться…»

Александр Твардовский, «Теркин на том свете».

«Нельзя ли Александру Трифоновичу на дачу устроить навоза?» – от имени своего друга-поэта спрашивает меня Мишка-Яковлев, наслышанный о моих связях в конном мире. Рядом с Твардовским оказывался не раз, при нем в «Новом мире» печатался», он нам с отцом прислал «Теркина на том свете», а познакомиться – не познакомились.