Литература как жизнь. Том I

Вышли воспоминания четвертой жены человека, послужившего прототипом персонажа в романе «Человеческий фактор». Одно из двух главных лиц романа это, как обычно, переименованный Грин, другой – его друг Ким Филби. Они вместе поступили в Интеллинженс сервис, связь между ними после бегства Филби в нашу страну прервалась. В романе персонаж, напоминающий «знаменитейшего шпиона», представлен человеком гомосексуальных склонностей, в жизни было иначе. Очередная подруга жизни разведчика-перебежчика, пока находился он в Москве, Руфина Ивановна (девичья фамилия не названа), вспоминает событие, которого и я оказался участником. Сидели мы с ней почти рядом, между нами был её сын от Филби. Однако в её мемуарах, созданных под её именем двумя соавторами, о событии повествуется так, что я и не знаю, был я там или не был, а соавторы точно не были.

Грин, поддержав перестройку, получил возможность повидаться с прежним сослуживцем-разведчиком-перебежчиком, но в следующем же году Филби скончался, и автор «Человеческого фактора» решил приехать ещё раз, чтобы свое восьмидесятипятилетие отметить в Москве как дань памяти друга. И вот мы, приглашенные им гости, оказались за столом в ресторане гостиницы «Советская». Грин, как пишет с (не приглашенными) соавторами Руфина Ивановна, «уделял всё свое внимание безраздельно мне». Значит, ей одной. «Неудивительно, – продолжает она, – что прочие гости и организаторы были разочарованы и огорчены тем, что их почётный гость сосредоточен на мне»[172]. Словом, советский официоз получил очередную пощёчину.

Уж не знаю, почему Руфина Ивановна называет Грина «гостем». Мы были у него в гостях. А если Генрих Боровик, как видное лицо в Иностранной Комиссии ССП, ужин организовал (он же был организатором прощальной встречи Грина с Филби), то сидел скраешку, от меня через стол напротив, и у него на лице ни разу не промелькнуло и тени досады. На лице у моего vis-a-vis сохранялось скорее выражение неловкости, я бы сказал, смущения. Боровику, видимо, казалось, будто Грин уделяет ему слишком много внимания. Но я спросил у своей жены, какое впечатление было у неё, она сидела на той же стороне стола, где сидел юбиляр, и подарила ему перчатки. Грин, по словам моей жены, разглядывал перчатки, примерял и говорил, что всю жизнь мечтал иметь такие, кожаные, рыжеватые, на тонкой меховой подкладке, короче, как показалось жене, был полностью занят перчатками. Тут я вынужден возразить. Если наш радушный хозяин и был занят в тот вечер, так это моими воспоминаниями о нашей первой встрече с ним, когда мы с Великовским нанесли ему визит, и он нам говорил – Мальро, а я ему – Олдингтон. За ужином зачитал я две странички о нашем обмене мнениями, Грин принялся у меня странички выпрашивать, и ничто другое, как мог видеть я, не интересовало его. Правда, Татьяна Алексеевна Кудрявцева, переводчик и давний друг Грина, тоже присутствовала и мне сказала, что не знала куда деваться от неловкости, ей казалось, что наш хозяин, кроме неё, не замечает никого[173].

Поведение Грина походило на его же повествовательную манеру: ненавязчивое и вездесущее присутствие автора, так называемая «точка зрения», когда в повествование попадает лишь то, что в данный момент видит персонаж, и даже не момент, а ракурс: глядя в окно, не видят происходящего в комнате.

«В Москве есть колокол…»

Грэм Грин. «Странствия с тетушкой».

В последний раз столкнулись мы с Грином в Доме литераторов на пути к мужской уборной. Теперь это вспоминается как символ: всё спустили в cloaca. Думал ли Грин, что ему осталось жить столько лет, сколько осталось существовать стране, где книги его то разрешали, то запрещали. Сколько пылало страстей! Место нашей встречи придало ей житейски-непритязательный характер. Не берусь передать, с каким радушием прославленный писатель со мной поздоровался. Будто никого больше и не мечтал он увидеть, словно мы с ним знакомы были не тридцать лет, а все шестьдесят, и виделись не три-четыре раза, а чуть ли не через день. Мировая величина, три десятка лет знакомства, хотя бы эпизодического, со времен студенчества до седых моих волос. В безумцы попал, доискиваясь, можно ли писать лучше, чем он, и все эти вопросы вместе с опасениями и страхами того времени ушли заодно с режимом и страной.

Стоик среди нас

«В моей душе шла борьба, мешавшая мне уснуть».

«Гамлет», V, II