Литература как жизнь. Том I

У Замятина значительно направление мысли, значителен замысел, но замысел – не исполнение, о чём некогда красноречиво высказался Бальзак. Например, пьесы, запрещенные в шекспировские времена – их значение несомненно, но что это были за пьесы? «Мы не лишились шедевров», – заключил шекспировед Аникст, и я могу себе представить, чего подобное заключение стоило «Абрамычу», которого знал очень хорошо. При всеобщей убежденности, будто запрещенность есть признак гениальности, международно признанный шекспировед, которого прочили в лидеры либеральной советской интеллигенции, если и желал иного вывода, то неспособен был пренебречь фактами.

В Отделе рукописей ИМЛИ я обнаружил замятинскую памятную записку с изложением истории запрещения «Мы», не использованную в литературе о Замятине. Он пытался объяснить, что дело было не так, как многим хотелось бы думать. Из этой записки (Фонд 47, Опись 2) вывод ясен: «Мы» – предлог. Нападки на Замятина, согласно самому Замятину, не имели отношения к роману. Скандал был проявлением застарелого соперничества между Петербургом и Москвой, обострившегося в советских условиях централизованного снабжения. Сейчас трудно себе это представить, но в советские годы утративший столичный статус Ленинград числился городом второй категории. Ленинградцы пробовали бороться за имущественное равенство, тогда центральная литературная власть в Москве взялась за роман, потому что (говорил Замятин) требовалось наказать ленинградскую писательскую организацию. Автор «Мы» руководитель организации, его и выбрали как мишень.

Литературно-политический скандал нанёс Замятину зло житейское и принес благо творческое. Подвергшийся нападкам писатель оказался канонизирован благодаря вере в обратную связь: запрещенность – признак гениальности или, по меньшей мере, талантливости. В дальнейшем, при советском прижиме, замятинский синдром дал формулу беспроигрышного успеха. Запрещая, приговаривали к бессмертию, сказал бывший слушатель семинаров Замятина Вениамин Каверин, и если взыскующий славы был готов пострадать, он становился неуязвим для критики.

Про всех и каждого из пострадавших это сказать было бы кощунством. В ряду истинных мучеников нашего времени несчастный и, к сожалению, неодаренный Анатолий Марченко, нужная всем, тем и другим, для пропаганды и антипропаганды жертва диссидентской индоктринации и преследования советскими властями. Однако разобраться надо, кто был кто, если сам Пушкин, по воспоминаниям людей из его ближайшего окружения, искал смерти. Предостаточно было приспособленцев наоборот, не к официозу, а к оппозиции, искавших славы и антиславы. Вызывали огонь на себя, добиваясь, если не бессмертия, то хотя бы успеха. Выработались приемы, автоматически производившие нужный результат. Знал я искателей славы, которые провоцировали преследования вместе с организацией сочувствия. Заблаговременно давали знать, кому следует, говорили одним, что грядет скандальное событие, будьте наготове, другим: торопитесь увидеть, а то прикроют! Один и тот же голос говорил на два голоса, поклонники были подстегнуты: «Спешите на спектакль!», а власти предержащие предупреждены: «Учтите, соберутся толпы!». Колючей проволокой плохо пишущие оказывались защищены от критических приговоров: несправедливое политическое обвинение отменяло все прочие упреки. В критическом суждении о пострадавшей бездарности стало нельзя отделить политическую неправду от литературной правды. Либо политический донос пиши, либо помалкивай.

Когда работал я в журнале «Вопросы литературы», нам приносили материалы о репрессированных писателях, и поступил разбор романа Аркадия Белинкова. Это была не судебная экспертиза, осудившая роман вместе с автором, нет, это была домашняя, ещё до скандала написанная кем-то из друзей «рецензия» – разгромная.