Литература как жизнь. Том II

Достоевский нам сообщает о персонажах и то, и другое, и третье, но единства живых личностей у него не создано. Невозможно создать? Так и скажем. У Толстого лишь упомянуто, что Анна Каренина – наркоманка, в образ не уложилось, и на это сообщение даже не обращают внимания. А Достоевский весь (кроме «Бедных людей») состоит из не созданных фигур. У Достоевского есть прозрения, но его сознание, как перемещающийся мольберт, не вмещает картины. Это не означает, что он не великий и даже больше чем великий писатель. Означает лишь: чего нет, того нет. Того-другого не было и у Шекспира, и у Дефо, и у Пушкина, и у Толстого, и у Чехова, кого ни назови. На великих примерах отсутствие заметнее. Отсутствие пытаются возместить истолкованием, вчитыванием в текст отсутствующего. Либо доигрывают за автора, как пьесы Чехова доиграл Художественный театр, и артист того же театра внес выразительную краску в спектакле по «Братьям Карамазовым».

В письме Победоносцеву Достоевский сделал удивительное признание, жалуясь, что ему приходится брать на себя «вдобавок ещё обязанности художественности»[104]. Получается, художественность «вдобавок» – привесок, вроде гарнира к хорошему кушанью, что, по-моему, и развил в целую теорию многоголосия Бахтин. У Достоевского, мне кажется, постепенное отклонение от художественного освоения жизни к рассуждениям о жизни (что и старался показать Леонид Гроссман). Рассуждения – озарения, открывающие глаза, но это не другой жанр, а другой способ освоения жизни. Достоевский хотел изобразить «положительно прекрасного человека», но где же у него изображение? Тургеневские «Живые мощи» – изображение земной святости, у Достоевского – рассуждения о святости. Создать образ Иисуса Христа? На то есть Новый Завет. Pieta Микеланджело изображает разницу небесного и земного: земная мать моложе небесного сына. А показать современную христо-подобную фигуру, значит, идти против заветов Христа, чьё Царство не от мира сего. Достоевский, думаю, впал в общий грех омирщения надмирного. ДимДимыч Григорьев считал, что к Христову идеалу приблизился Сергий Радонежский[105]. Но приближение – не воплощение. Нельзя воплотить – и пытаться нечего. От начала и до конца, с душевного состояния молодого Достоевского и во всю его жизнь дрожавшего за свое достоинство, до персонажей, готовых через преступление доказывать свое присутствие в мире, это восстание отверженных, обделенных, тем не менее остервенело утверждающих, будто они способны на то, на что они не способны.

Суждения Бахтина открывают глаза, например, когда он говорит о том, что человек из подполья торопится плюнуть себе в лицо ради самообороны, прежде чем успеют плюнуть другие. Поэтому, как разъяснил Бахтин, герой подполья готов сказать о себе наихудшую гадость и признать за собой подлейшую низость лишь бы не услышать этого со стороны. Но сам же Бахтин признавал, что у Достоевского это не выражено с той картинностью, то есть истинностью, какая в описании каждого движения чувств достигается Толстым. Достоевскому не до художественной истинности, и тут лишь один шаг до отрицания вообще всего на свете, с чего и начался постмодернизм, ничевочество ХХ века. А картинность – объективность, «петушок» отделяется от бумаги и предстает перед читателем объемно, обходите его кругом и обдумывайте, как вам угодно, не считаясь с авторской тенденцией: лошадь машет хвостом, жует сено – это зримо, поэтому, и только поэтому полно смысла. Толстой тенденциозен, представляя на страницах «Войны и мира» традиционную барскую забаву, когда по ходу травли и холоп может послать старого барина по-матушке, и молодой барин наслаждается видом крови и грязи схватки его любимых борзых с волком, барынька, забыв приличия, в диком восторге визжит совсем не comme il faut, и даже пойманный волк, кажется, покорен своей участи, дескать, чего трепыхаться, если все чин-чином, мирком да ладком в крепостной Аркадии, как веками было положено, стало быть, от Бога. Именно эту, от начала и до конца непротивленческую, по-толстовски примиренческую сцену выделил вождь революции. В Толстом Ленин видел зеркало, объективное отображение, истину о том, что представляла собой неизбежно стремящаяся к взрыву и развалу более чем полу-патриархальная и вполне полуфеодальная Россия. Не всё сказанное Толстым художественно, что он и признал, а где нет художественности, нет и истинности, но сказанное Толстым художественно содержит истину, наше право откликаться на ту истину по-своему.